Мадам Хаят

Услышав голоса, я вышел из комнаты. Два человека вели под руки Гюльсюм. Ее лицо было в крови, одежда порвана, волосы растрепаны, темные нейлоновые чулки в стрелках, косметика размазана по лицу. «Я не сделала им ничего дурного, — твердила она, — я не сделала им ничего дурного». Снова и снова повторяла она одну и ту же фразу.

Двери всех комнат на нашем этаже открылись, все высыпали в коридор.

— Что случилось? — спросил Поэт.

— Ее побили палками, — сказал кто-то.

Поэт подошел к Гюльсюм:

— Гюльсюм, как ты?

— Я не сделала им ничего дурного.

— Это я знаю. Как ты?

— Они напали внезапно, остальные разбежались, а меня поймали у мечети. Братец, они били меня очень сильно… Очень сильно.

Судя по всему, за то, что она не могла зайти в мечеть.

— Давай мы отвезем тебя в больницу?

— Нет… Не надо… Меня и там побьют.

— Побьют в больнице?

— Братец, ты не знаешь, нас везде бьют. Они нас везде бьют…

Мы привели Гюльсюм в ее комнату и положили на кровать. Кто-то принес мокрое полотенце, вытереть ей лицо, кто-то одеколоном обрабатывал раны. Комната заполнилась людьми. Я смотрел, стоя за порогом. Сильный запах мыла, выдающий жилище чрезмерно чистоплотного человека, пробивался сквозь едкий запах одиноких мужчин. Так как в маленькой комнате было не протолкнуться, я не мог разглядеть детали, заметил только небольшой лиловый молитвенный коврик у изножья кровати и множество туфель на высоких каблуках — желтых, зеленых, розовых, красных, цвета фуксии — из лакированной кожи сорок четвертого размера, выстроенных в ряд под туалетным столиком. Туфли, похожие на стаю испуганных разноцветных птиц, слетевших с почерневшего от грозы неба, представляли собой настолько необычное зрелище, что даже сегодня, когда я думаю о Гюльсюм, в первую очередь вспоминаются эти туфли. Гюльсюм рыдала так, словно у нее вот-вот случится нервный срыв: «Я не сделала им ничего дурного, я не сделала им ничего дурного».

В это время вошел Могамбо с горой поддельных сумок, которыми торговал в эти дни.

— Что случилось? — спросил он со своим африканским акцентом.

— Гюльсюм побили палками.

Могамбо растолкал всех своим большим телом, подошел к Гюльсюм и посмотрел ей в лицо. Гюльсюм дергала воротник своей блузки и говорила, не замечая, что твердит одни и те же слова, снова и снова: «Я не сделала им ничего дурного». Могамбо бросил свои сумки на пол и окинул взглядом людей в комнате:

— Вы идите, я поговорю с Гюльсюм…

Все беззвучно покинули комнату. Я увидел Могамбо, сидящего рядом с Гюльсюм. Мы закрыли дверь. Я пошел в свою комнату, все еще слыша рыдания Гюльсюм. Через некоторое время они прекратились… Наступила тишина. Я почти что выбежал из комнаты и спустился вниз.

Эмир и Поэт стояли на кухне и разговаривали. Тевхиде сидела на столе. Завидев меня, она спросила:

— Кто побил Гюльсюм?

— Не знаю, — ответил я.

— Почему ее били?

— Этого я тоже не знаю.

— Нас тоже будут бить?

Эмир тут же ринулся к дочери.

— Нет, Тевхиде, моя малышка, нас никто не побьет.

— Пойдем выпьем чего-нибудь, — сказал Поэт, — и перекусим. И расскажем Тевхиде, что никто не может побить нас.

Забегаловки начали пустеть. Мы вошли в одну из них и сели за столик. Поэт сказал старому официанту:

— Нам три ракы и содовую для барышни Тевхиде. Есть что перекусить?

Официант стал перечислять блюда, и Тевхиде услышала слово «отбивная». Взволнованная, она повернулась к отцу:

— Неужто отбивная есть?

Я увидел, как Эмир сглотнул и как проступила тонкая жилка у него под глазом.

— Сколько стоит отбивная? — спросил он у официанта.

— Шестьдесят четыре лиры.

Наступила тишина. Поэт улыбнулся и посмотрел на официанта:

— А сколько отбивных в порции?

— Три.

— А если вы принесете нам одну отбивную, а мы заплатим треть цены?

Тевхиде внимательно слушала разговор.

— Думаю, можно устроить, — сказал официант.

— Хорошо, тогда неси нам одну отбивную. И холодные помидоры с брынзой.

Когда официант ушел, Тевхиде посмотрела на отца:

— Он принесет отбивную?

— Принесет.

Улыбнувшись, Тевхиде сказала:

— Хорошо.

Официант принес ракы и содовую, поставил на стол тарелку с сыром и помидорами. Через некоторое время он принес блюдо с тремя отбивными и поставил его перед Тевхиде.

— Мы просили одну, — торопливо сказал Эмир.

— Две от нас, — сказал официант, — за третью заплатите.

Не дав Эмиру возможности ответить, Поэт сказал: «Спасибо». Когда официант ушел, он повернулся к Эмиру и произнес с насмешливой улыбкой:

— Бедняцкая солидарность, богатым господам не понять.

Тевхиде, держа в своих крохотных ручках столовые приборы, сосредоточенно принялась резать отбивную. Эмир слегка нахмурился.

— Ты не угостила людей. Не спросила, хотят ли они.

Тевхиде повернулась к нам:

— Вы хотите?

— Кушай, — сказал Поэт, — мы не хотим.

Тевхиде посмотрела на своего отца и сообщила:

— Они не хотят.

— Вежливые люди не сразу соглашаются.

— Эмир, что ты делаешь, — сказал я, — ей всего пять.

— Если она не научится сейчас, то когда?

— Не переживай, она всему научится, — сказал Поэт, затем погладил Тевхиде по голове и сказал: — Кушай, наслаждайся.

Он поднял свой стакан:

— За нищих.