Мадам Любовь

Владислава Юрьевна замолчала, обводя нас строгими, прищуренными глазами, словно выискивая кого-то среди собравшихся. Набилось нас много, стояли даже в дверях. В дежурке тесно и душно. Мне еще ночью на работе было то душно, то холодно, кружилась голова, и теперь, когда я смотрела на своих новых подруг, медицинских сестер, санитарок в грязных халатах, на их лица, либо опущенные вниз, либо невесть зачем поднятые к потолку, меня снова качнуло, все слилось в какую-то неживую, бесформенную массу. Я прислонилась к косяку двери.

Тиф...

Этого надо было ожидать. Не я первая, не я последняя. Ведь у нас не было ни знаний, ни опыта ухаживать за тифозными больными, а рук не хватало. Городские власти беспокоились только о списках умерших...

Потом мне рассказывали: я все рвалась убежать. Найти их хотела. И еще просила вызвать телеграммой Иосифа или письмо написать ему.

А куда писать?

Адрес-то был простой. Да от Варвары далекий.

"Полевая почта №..." Вот и все, что надо было написать на тугом треугольнике аккуратно сложенных листков бумаги.

Маленькое, без марки письмо опущено в обыкновенный почтовый ящик где-нибудь в Сибири или за Уральским хребтом. Казалось бы, ну как ему не затеряться на дальнем пути среди тысяч других таких же "самоделок" и солидных больших конвертов, оклеенных марками и скрепленных печатями, сданных под расписку и под расписку получаемых...

А гляди-ка, не затерялось. И что удивительно, редко когда, очень редко не доходило письмо до бойца. И часть его уже который раз сменила позиции, и сам он со взводом загнан бог знает куда, а полевая почта находит.

Тут надо сказать спасибо связистам. Не подвели, на совесть работали. За то и встречали их в каждой роте, как долгожданных друзей. Встречали кто с радостью, а кто и с тревогой. Но человека, безразличного к приходу почтаря, уж где-где, а на переднем крае вряд ли можно было найти. Примчится замерзший, голодный связист на попутной машине или пешком придет, а то и ползком приползет, тут его и согреют из доброй фляги.

Взберется почтарь куда-либо повыше, запустит руку в сумку, и начнется игра в лото. Только вместо цифр выкрикивает он фамилии. Осторожно выкрикивает, не торопясь оглядывая собравшихся... Знает, что включилась в эту игру "курносая", незримый игрок... Тут и обмануть кого не грех...

- Селиванов?

- Здесь. Который?

- Александр Кузьмич.

- Он самый... Давай.

- Перепеченко Онуфрий... - Смешная фамилия, да и имечко тоже не рядовое. - Ну, Перепеченко?

Молчат. Объяснять нечего. Есть в сумке особое отделение. Лежат там тихие, никем не раскрытые письма. Теперь и Онуфрию... Вечная слава ему.

- Васильев Дмитрий?

- Давай, давай... Здесь пока что...

- Сысоев Марат, Пантелеев Аркадий...

Редеет кольцо. По углам в землянках и блиндажах, отвернувшись от всех, присев на корточки, беседует солдат с глазу на глаз со своей дорогой или с братом, с отцом-матерью. Пока еще не нужны ему ни свидетели, ни советчики. Долго читает, потом оглянется на товарищей и, словно бы удивившись, с радостью сообщит:

- Новую ферму отгрохали... Ну и бабы...

Или:

- Сменили-таки нашего лодыря... Давно пора, теперь дело пойдет.

Возле почтаря топчутся обойденные.

Робко просят:

- Может, завалилось куда? Вон у тебя сумка какая лохматая.

- Нет, дорогой, у нас не завалится... Тебе пишут еще, потерпи...

- Значит, нет... А это кому?

- Кагану, политруку... Что от него, что ему - больше всех... Он где сейчас?

- Где ж ему быть? С кем-нибудь семейные дела обсуждает, раз почта пришла... Значит, все эти открытки ему одному?

- Не завидуй. Видать, и на этот раз все то же самое...

И прошлый, и этот раз все одно и то же. Эвакопункты, городские исполкомы, сельсоветы словно сговорились отвечать политруку Кагану одинаковыми словами: "Не прибывали...", "Не числятся...", "Не проживают..."

Поздно вечером в холодной землянке, накинув на плечи полушубок, политрук пристраивается возле коптилки. На коленях стопка открыток, и на каждой надо написать одно и то же:

"Прошу сообщить местожительство Каган Варвары Романовны и сына Александра, эвакуированных в 1941 году из Белоруссии".

На застланных соломой досках лежит командир роты. Он глядит на своего политрука, на его слабо освещенный профиль с нависшим клоком густых, давно не мытых волос, на широкие, согнутые плечи, на всю его ладно скроенную фигуру и думает:

"Мужик что надо... У такого небось и жена хороша, вот и тоскует... Пишет".

Он знает всю историю политрука и то, как застрял Каган в воинской части, попав, можно сказать, в самое пекло, и как звонил повсюду, просил помочь семье выехать...

- Слушай, Иосиф, ты которую сотню заполняешь?

- А что?

- Да так. Видение было мне, будто ты только вторую тысячу начал, ан как раз объявилась и женка и сын. В полной боевой готовности.

Иосиф смеется, пересаживается к командиру на нары, говорит тихо, словно боясь, что их подслушают:

- Ты шутишь, Андрей, а я действительно иногда ловлю себя на том, что сына вижу...

- Во сне?

- В том-то и дело, что... Ну как тебе объяснить? Вроде бы и не во сне, и не наяву.