Мадам Оракул

– Прошу прощения, мисс Фостер, – сказал Фрезер Бьюкенен и протянул руку. – Мое имя Фрезер Бьюкенен. Возможно, вы слышали. – Он был невысок, очень аккуратно одет – твидовый пиджак и водолазка – и носил бачки, которые, очевидно, считал большой смелостью, ибо то и дело поворачивал голову набок, давая собеседнику возможность полюбоваться ими.

– Боюсь, что нет, – ответила я и улыбнулась ему; мне было хорошо. – Позвольте представить: Королевский Дикобраз, конкреативный поэт.

– Знаю. – Фрезер Бьюкенен одарил меня странно-интимной улыбкой. – Знаком с его… творчеством. Но, право, мисс Фостер, меня куда больше интересуете вы. – Он бочком придвинулся и втиснулся между мной и Королевским Дикобразом. Я слегка отклонилась назад. – Скажите, – продолжал Фрезер полушепотом, – как получилось, что я не смог найти в печати ни одной из ваших ранних работ, еще до «Мадам Оракул»? В творчестве большинства поэтов… или, правильнее сказать, поэтесс, всегда бывает период… э-э… ученичества. Публикации в маленьких журнальчиках и всякое такое. Я внимательно за ними слежу, но никогда и нигде не встречал вашего имени.

– Вы журналист? – спросила я.

– Нет-нет, – заверил Фрезер Бьюкенен. – Просто сам когда-то баловался… поэзией. – По его тону можно было понять, что он давно перерос эти глупости. – Можете считать меня заинтересованным наблюдателем. Любителем, – он ухмыльнулся, – искусств.

– Видите ли, – сказала я, – мне всегда казалось, что мои экзерсисы недостойны печати. Я даже не пыталась посылать их в журналы. – Издав скромный, в моем представлении, смешок, я поглядела через его плечо на Королевского Дикобраза, взывая о спасении: Фрезер Бьюкенен едва заметно прижимался ко мне бедром.

– Значит, вы явились миру, если можно так выразиться, готовой к употреблению, как Афина из головы Зевса, – проговорил он. – Или, вернее, из головы Джона Мортона. Что ж, у этого человека явный нюх на молодые таланты.

Подо всем этим крылась какая-то грязная инсинуация, хоть я и не могла понять какая. Снова засмеявшись, я сказала, что хочу пойти взять еще что-нибудь выпить. У меня вдруг возникло ощущение, что я уже видела Фрезера Бьюкенена на телевизионном ток-шоу, в первом ряду. Он что-то записывал в маленьком блокноте. Причем не на одном ток-шоу. На нескольких, в других городах. В холлах отелей.

– Что это за коротышка? – спросила я у Королевского Дикобраза позднее, когда мы в полном изнеможении лежали на его матрасе. – Чем он занимается?

– Он всех знает, – ответил Королевский Дикобраз. – Раньше работал на «Си-би-эс», там, по-моему, все когда-то работали. Потом стал издавать литературный журнал под названием «Отказ». Идея заключалась в том, чтобы печатать только такие произведения, которые были отвергнуты другими изданиями, – чем больше отказов, тем забавнее, – а также письма с объяснениями причин. Бьюкенен намеревался учредить приз за лучший отказ, говорил, что это само по себе искусство. Но затея провалилась: никто не хотел афишировать свои неудачи. Зато в первом номере Бьюкенен опубликовал много собственной чепухи. Он, кажется, англичанин. Ходит на все вечеринки, куда только удается пролезть. Раньше направо и налево представлялся: «Здравствуйте, я Фрезер Бьюкенен, монреальный поэт». Вроде бы он когда-то жил в Монреале.

– А ты-то его откуда знаешь?

– Я кое-что посылал в «Отказ», – ответил Королевский Дикобраз. – Когда еще работал со словами. Он все отверг. Он терпеть не может мою работу, считает ее «запредельной».

– Мне кажется, он за мной следил, – сказала я. То, что я при этом подумала, было еще ужаснее: он следил за нами.

– Он чокнутый, – небрежно бросил Королевский Дикобраз. – Помешан на знаменитостях. Говорит, что пишет историю нашего времени.

В тот вечер я рано уехала на такси домой. Меня опять терзали сомнения. Сложность положения заключалась в том, что обе мои жизни полностью меня устраивали, но – по отдельности. Когда я была с Артуром, Королевский Дикобраз казался персонажем одного из моих самых неудачных романов, в этом человеке была некая абсурдность, которой я всячески старалась избегать в своей прозе. Но стоило мне оказаться с ним, и он сразу обретал достоверность. Все, что он делал и говорил, в его мире было вполне разумно и логично, зато Артур становился расплывчатым и нереальным; он таял, превращался в бесплотное привидение, выцветшее фото на давно забытой каминной полке. Мог ли он страдать из-за моей неверности? Можно ли обидеть фотографию?

Я все еще думала об этом, когда вошла в квартиру. А там полным ходом шло собрание «Возрождения»; происходило нечто волнующее, и со мной поздоровался только Сэм. Им даже удалось где-то раздобыть настоящего профсоюзного деятеля; он с затравленным видом сидел в углу и называл собравшихся «вы, ребятки».

– Раз уж вы, ребятки, хотите в этом деле участвовать, пожалуйста, – говорил он, – но если уж плевать в полицейских, пусть плюют рабочие. Это их дело. Вы, ребятки, можете себе позволить посидеть в тюрьме, постоянной работы у вас нет, если немного и пропустите, ничего страшного, а у них все по-другому.