Мадам Оракул

– Ты – одна на миллион, – сказал Королевский Дикобраз. – Другие ни за что бы не согласились. Кажется, я тебя люблю. – Мне следовало отнестись к этим словам скептически, но, должна признаться, я растрогалась и поцеловала его.

Королевский Дикобраз был немного разочарован, что взрыв не попал на первые полосы. Собственно, назавтра он вообще еще не попал в газеты, однако на второй день в «Стар» обнаружилась небольшая заметка:

ТАИНСТВЕННЫЙ ВЗРЫВ В ХАЙ-ПАРКЕ

В среду работники полиции с удивлением обнаружили в парке следы небольшого взрыва, очевидно, вызванного динамитом. Люди не пострадали, но канализация кафе, расположенного недалеко от эпицентра взрыва, временно вышла из строя. Причин подрыва выяснить не удалось; полиция подозревает, что это был обычный акт вандализма.

Королевский Дикобраз был в восторге и несколько раз перечитал заметку вслух.

– Причин выяснить не удалось! – ликовал он. – Сказочно!

Он отнес вырезку в фотоателье, попросил ее увеличить, вставил в резную рамку, купленную в магазине Общества инвалидов, и повесил рядом с Королевой.

Много недель после взрыва Марлена, Дон и остальные продолжали думать, что я по-прежнему перевожу динамит с места на место в нежно-голубом «шевроле» 1968 года. «Возрождение» между тем обсуждало предполагаемую акцию протеста. Не о том, как ее осуществить – до этого дело не дошло. Они еще даже не добрались до карт и плана операции, застряв на чисто теоретическом этапе: верно ли выбран объект взрыва? Бесспорно, это выражение национальной борьбы, но достаточно ли символичное, и если да, как оно послужит народу? Но какое-то решительное действие необходимо, говорил Дон, в противном случае нас просто оттеснят в сторону. Идеи, которые, в представлении участников группы, принадлежали им одним, теперь высказывались передовицами самых разных газет; опрос Гэллапа показывал, что общественное мнение склоняется в их сторону. «Возрождение» наблюдало за развитием событий с тревогой: революцию прибирали к рукам совершенно не те люди.

Я нисколько не возражала против перевозки воображаемого динамита – это давало возможность уезжать из дома практически в любое время суток.

– Пора перевозить динамит, – объявляла я, бодро вскакивая с места, и Артуру нечего было возразить. Он даже гордился мною.

– Вы должны признать, что она совершенно неукротима, – говорил Сэм. Все считали меня очень хладнокровной.

Как правило, я уезжала к Королевскому Дикобразу. Но что-то между нами стало меняться. Мое кружевное бальное платье постепенно превращалось в обычную скатерть, к тому же рваную; радость от черных башмаков со стальными носами больше не оправдывала той боли, которую они вызывали… Мотели стали просто мотелями и сулили только одно – массу ненужной возни и неловкости. Стержесс без конца отправлял меня в поездки – то в Садбери, то в Виндзор, – и мне было все труднее давать интервью.

После встреч с журналистами я возвращалась в гостиницу, стирала белье и колготки, выкручивала их, завернув в полотенце, и сушила на плечиках. Они никогда не просыхали к утру, но их все равно приходилось надевать. Сыроватое, неприятное прикосновение – все равно что одеваться в чужое дыхание. Королевский Дикобраз, белый и тощий, как выкопанный из земли корень, сидел на краю постели, следил за мной и задавал дурацкие вопросы:

– Какой он?

– Кто?

– Ты знаешь кто. Артур. Сколько раз вы…

– Чак, тебя это не касается.

– Касается, – говорил он, больше не реагируя на неугодное имя; он все меньше был Королевским Дикобразом и все больше – Чаком.

– Я же не спрашиваю ни о чем про твоих подруг. – Я их выдумал, – бросил он мрачно. – Кроме тебя, у меня никого нет.

– А кто же приносит тыквенные пироги?

– Мама, – сказал он. Я знала, что это ложь.

Он всегда жил в собственной ненаписанной биографии, но теперь приобрел манеру воспринимать настоящее так, словно оно уже стало прошлым: сквозь бинты ностальгии. Из любой забегаловки, где мы ели, он уходил, вздыхая и оборачиваясь; о событиях недельной давности говорил, как о снимках из старого-престарого альбома. Каждый мой жест немедленно становился окаменелостью, каждый поцелуй бальзамировался и ставился под стекло. Меня как будто коллекционировали.

– Я еще не умерла, – приходилось напоминать ему, – не надо смотреть на меня таким взглядом.

Это было одно из его настроений. В другом он вел себя очень враждебно и начал с нездоровым энтузиазмом вырезать из газет статьи; не о себе – их, скажем прямо, было немного, – а обо мне. Он собирал их, чтобы меня мучить.

– Здесь говорится, что ты – вызов мужскому самолюбию.

– Что за глупость, – пробормотала я.

– Но ты и правда вызов, – сказал он.

– Брось, – отмахнулась я. – Какой еще вызов?

Кому?

– Здесь сказано, что ты угроза.