Мадам Осень

— Каракули… видимо, очередной сюжет. Злоключения Одинокого Волка. Я бы на его месте перестал сочинять, это становится опасным занятием. Здесь был обыск, Леша, ничего интересного мы не найдем. Пошли дальше. Ее спальня на втором этаже.

Он встал с кресла.

— Ты уверен?

— Да. Там темные гардины, мы это уже обсуждали. Сунгур спит в кабинете. — И предупреждая вопрос Добродеева, сказал: — Из-под дивана торчит край простыни, в ящик он складывает постель. На первом этаже еще кухня, если захочешь, потом сварим кофе.

— Какой кофе? — шепотом вскричал Добродеев. — Застукают!

— Как хочешь, Леша. А я бы выпил кофейку. Когда позвонит твой друг Эрик, у нас будет минут двадцать, чтобы смыться.

Добродеев только вздохнул, от души надеясь, что Монах прав и Эрик все-таки позвонит. Они стали осторожно подниматься по лестнице, Добродеев шел первым и светил фонариком. Ступенька на самом верху душераздирающе заскрипела, не заскрипела, а завизжала. Добродеев чертыхнулся. На площадке с перилами он подождал Монаха, который, сопя, поднимался вслед.

— Осторожно, третья скрипит! — прошипел. — Тут три двери!

— Открывай первую! — приказал Монах.

Они стали на пороге, и Добродеев вспомнил какую-то сказку про тайные комнаты, как герой шел и открывал все новые двери… про Синюю Бороду, кажется, а там труп очередной жены. Его окатила волна ужаса…

— Ты чего, Лео? — Монах тронул его за плечо, и Добродеев шарахнулся у него из-под руки, пробормотав: «Ничего… задумался…».

— Это я, Лео, здесь никого больше нет! Эй! — Монах помотал рукой перед носом Добродеева. — Черт! Без второго фонарика как без рук. Свети по стенам, дай панораму.

Добродеевский фонарик осветил книжные полки с беспорядочно наваленными книгами, письменный стол с кипами тетрадей и учебников; плетеную циновку на полу; боксерские перчатки и теннисные ракетки в углу; беспорядочную груду одежды на широкой тахте. Монах потянул носом — в комнате пахло несвежими носками. Комната Юрия.

Следующая комната — спальня Алены. Они постояли на пороге, не решаясь войти. Комната Синей Бороды, подумал Добродеев. Здесь ее… убили. Она спала, ей что-то снилось, убийца открыл дверь, прислушался к ее дыханию, подошел к кровати и…

— Здесь ее убили, — сказал страшным голосом Монах, и Добродеев вздрогнул. — Ее душа пребудет здесь еще сорок дней.

— Перестань!

— Она укажет нам на убийцу, Лео, нужно только правильно прочитать знаки.

— Не начинай, Христофорыч… — пробормотал Добродеев; ему было не по себе и больше всего на свете хотелось рвануть отсюда, протопать вниз по лестнице, выскочить из проклятого дома и…

— Я ее чувствую, — прошипел Монах. — Она здесь. — Добродеев сделал шаг назад. — Ладно, ладно, молчу!

Они рассматривали спальню Алены в неверном свете фонарика. Багровый мягкий ковер, королевское ложе рыжего дерева в стиле кантри — массивное, тяжелое, с грубоватыми завитушками, прочно стоявшее на лапах грифона; золотистое покрывало в красные и желтые цветы, такие же гардины. Трюмо в том же стиле с десятком-другим разноцветных склянок и бутылочек; секретер благородного золотисто-розового дерева со множеством ящичков — не то антик, не то под антик; пузатый комод, очень старый на вид, слегка облезший, с пасторальной сценой на выпуклом среднем ящике: пастушка в белом паричке и юбочке с фижмами и пастушок в шелковом камзоле и белых чулках. Красивая яркая комната… такой и должна быть спальня Алены. И пахло здесь приятно и немного печально — сухой травой и какими-то духами…

— Красиво, — сказал Монах. — Я бы не отказался в такой спальне… — Он хотел добавить: «С такой женщиной», — но, щадя чувства журналиста, заткнулся.

— Может, не надо? — прошептал Добродеев. — Как-то не по-людски… — Он поежился.

— Я понимаю, Леша. Мы осторожненько, — сказал Монах. — Уж раз мы здесь. Посвети!

Он открыл верхний ящик секретера. Там лежали какие-то бумажки, квитанции, записки, сколотые гигантской красной прищепкой; несколько шариковых ручек, записная книжка, две открытки, пара крупных банкнот, нитка мелких бирюзовых бус в пластиковом пакетике, маленький блестящий аппаратик, видимо, диктофон; степлер и с десяток разноцветных пластиковых скрепок.

— Что-нибудь видишь? — спросил Добродеев.

Монах пожал плечами и задвинул ящик. Выдвинул следующий. Там лежали фотографии и коричневый кожаный альбом с потемневшими серебряными застежками. Монах вытащил фотографии; Добродеев вытянул шею. Везде была Алена: одна на скамейке в парке, во время передачи, с микрофоном, раздающая автографы на встрече с почитателями, смеющаяся, строго-официальная, лукавая; с коллегами во время застолья, слегка подшофе, бесшабашная.

— Шикарная женщина, — вздохнул Добродеев. — Это последние фотографии.

— Шикарная.