Мадам танцует босая

— К вопросу о яви, — не без назидательности продолжила Зарецкая. — Роль я свою изучила, но, скажу вам с высоты своих стариковских лет, не вижу ее рисунка, не хватает прорисовки, в известном смысле орнамента, — Нина Петровна вдруг почувствовала, что душа ее и, что опаснее, тело поплыли, как это бывало всегда, когда, как она выражалась, «крупные режиссеры входили в ее жизнь». Эйсбар был моложе Зарецкой лет на двадцать, что не уменьшало его крупности. — Неужели в вашей фильме не нашлось мне роли, так сказать, менее спортивной? Это что ж такое, скажите на милость? Пожилая дама будет всю улицу тащиться по земле, схватившись за ногу голодранца? Эквилибристика какая-то получается, если мы не говорим тут о метафоре.

— Не говорим, — коротко ответил Эйсбар.

Зарецкая знойно (как ей казалось) прищурилась в ответ.

— Ну-ну… Посмотрим, как сработает эта ваша акробатика. Господина Мейерхольда хотите переплюнуть — извольте.

— Кстати, ключ я вам, Нина Петровна, приготовил. Не то чтобы золотой, но мельхиоровый точно, — Эйсбар как мог поддерживал разговор с театральной гранд-дамой на ее языке. — Почту за честь, если завтра вы сможете прибыть на два часа раньше объявленного и посмотрите съемки сцены, предваряющей ваше появление на экране. Появится ваш двойник, злой, опасный двойник.

И он раскланялся, без лишних сантиментов завершив встречу с дивой. И, пока она по привычке тянула ему руку для поцелуя, он уже шел прочь из подворотни, думая о своем.

Глава 11 Ленни приезжает в Петербург

Черные клювы зонтов долбили по распластанному на каменном парапете телу в форменном гимназическом платье. Гимназистка заслоняла лицо руками, съеживалась в комок, пыталась откатиться в сторону, хоть на секунду увернуться, спастись. Но клювы все били и били в одну точку. Злобные перекошенные лица… Распяленные в немом крике рты… Ату ее, ату! Жаль! Кусай! Лупи! Забей до смерти!

— Старую ведьму на первый план! — раздался над площадкой голос Эйсбара.

Старуха, которую он вчера приметил в студийном коридоре, отбросила вязанье и с одной спицей наперевес бросилась к озверевшей толпе. Солнце на мгновение вспыхнуло в металлической грани высоко занесенной спицы, и острый наконечник опустился на лицо гимназистки. Лицо старухи исказила дьявольская усмешка.

— Отлично! — крикнул Эйсбар.

Зарецкая вскрикнула и отвернулась. Она, как велел ей Эйсбар, приехала на два часа раньше своей съемки, чтобы посмотреть на своего, как он выразился, «двойника». Сцена избиения ужаснула ее.

— Послушайте, Сергей Борисович, — она подошла к Эйсбару. — Так нельзя. Жестокость…

Он взглянул на нее с высоты своего роста.

— Уважаемая Нина Петровна, позвольте мне решать, в какой степени должна быть жестока толпа озверевшего сброда. В конце концов, мы же не на гимназическом балу собираемся показывать нашу фильму.

Тон его был холоден, напрочь лишен той учтивости, что сквозила в его обращении еще вчера. Зарецкая отступила. С того момента, как она приняла его предложение работать, она перестала быть для него светской дамой, перейдя в категорию рабынь. Ей уже не надо было это объяснять. Сегодня кроме сцены с зонтиками снимались и ее планы. Она играла мать молоденького студента, совращенного и подсаженного на кокаин большевистскими «ву ронами». Она ждет своего сына на улице после большевистской сходки, бежит за ним, падает в снег, хватает за ноги, волочится за ним по улице, кричит что-то в отчаянье — лишь бы удержать, не пустить в эту жуткую толпу, вернуть домой. Она не представляла, что из этого получится, однако интуиция подсказывала ей, что отказываться от участия в фильме нельзя — эта роль может стать ее выигрышным билетом на всю оставшуюся жизнь. Но снова пошел снег с дождем, и съемку отложили. Зарецкая была рада этой отсрочке. Она прошла в павильон, где Гесс устанавливал подсветку перед гипсовыми головами античных героев. Вспыхнул нижний свет, и белый неживой гипс ожил. Гесс стал передвигать софиты. Изумление, брезгливость, гнев, решимость отражались на гипсовых лицах. Зарецкая ахнула:

— Вы волшебник, Андрей Николаевич!

Вошел Эйсбар, посмотрел на эксперименты Гесса и одобрительно кивнул, но видно было, что он думает о другом. По плану скоро должны были начаться съемки главаря большевистского бунта, «ворона». В черном кожаном пиджаке и высоких гетрах он появляется на крышах в разных кварталах города, наблюдает за своей подопечной массой и указывает ей направление движения. Гесс предлагал снимать его издалека, не показывая ни крупного, ни даже поясного планов — пусть будет тварью без пары и без лица. «Да, но не для этой фильмы», — думал Эйсбар. Здесь нельзя делать слишком изысканно, слишком эстетски — это будет неправильно. Нужно лицо. Публика верит лицу. И оно непременно должно соотноситься с правильными и невозмутимыми античными лицами, но быть другим — с подразумеваемым, до поры до времени невидимым, пороком.