Мадемуазель скульптор

Плыли они на русском корабле, направлявшемся в Пруссию для переговоров с королем Фридрихом П, отыскавшим для Павла Петровича новую невесту. (Судя по всему, матушка-императрица посчитала нужным отвлечь наследника от невзгод и траура новой женитьбой.) За Фонтенов похлопотал Фальконе через Бецкого, и семье резчика отыскалась каюта. А домашний их скарб занимал не слишком много места.

Попрощались на пристани, возле сходней. Александр, несмотря на то что ехал домой, во Францию, к сестрам, зятю, племянникам и, вообще, к родным пенатам, выглядел немного растерянным и каким-то всклокоченным. Обещал писать. Фальконе сказал:

— Мэтр Лемуан ждет тебя. Сообщал, что хочет передать бразды правления своей мастерской. Это хороший шанс быстро встать на ноги.

— Да, да, — соглашался Фонтен, — он всегда был добр ко мне. Хоть и строг. Но теперь, с годами, наверное, подобрел.

Я просила:

— Поцелуй брата от меня. Передай письмо и деньги. Пусть на них купит гостинцы детям.

— Ты сама-то когда?

— Вскоре после новой отливки шефа. Мы договорились. И пожалуйста, повлияй на Пьера, если его увидишь. Чтоб не злился на меня. Обязательно приеду, только чуточку позже.

— Если увижу — постараюсь.

Время пришло к отплытию. Мы обнялись, как братья, как добрые друзья. На глазах Александра даже блеснули слезы. Он проговорил:

— Мсье Этьен, Мари… Я благодарю вас за все. Мне с вами было очень-очень… — Он осекся. — Вы же члены моей семьи… Оставайтесь с Богом. Чтобы осуществить все ваши планы. И тогда — в Париж! Жду вас с нетерпением.

— С Богом, с Богом! — перекрестил его Фальконе. — Доброго пути. Береги жену и детей.

— До свидания!

Он спустился в шлюпку, обернулся, помахал нам рукой. Мы махали ему в ответ.

Долго еще смотрели, как скользит шлюпка по волнам к кораблю, а потом корабль, снявшись с рейда, выплывает в открытое море. Я вздохнула:

— Все нас покидают. Десять лет в России. Не любой француз выдержит.

Мэтр усмехнулся:

— Да уж, верно. Я и сам бывал на грани отчаяния. Но теперь, слава Небесам, завершение близко. Сделаем вторую отливку и переведем дух. Там уже останутся сущие пустяки.

Мы шагали к карете, взяв друг друга под руку. Я произнесла риторически:

— Кто-нибудь из потомков сможет ли оценить наши муки? Думаю, что вряд ли. Жизнь возьмет свое, и про нас забудут. Кто такой Фальконе, кто такая Колло? И не вспомнят.

Но Этьен был серьезен и сказал без иронии:

— Вспомнят, вспомнят. Будут смотреть на наш памятник и наверняка вспомнят. Ну а если памятник снесут, то останутся копии, рисунки. Мы ведь знаем по копиям и рисункам о великих творениях Фидия и Мирона. Нет, Мари, мы живем не напрасно. Коли Бог так решил.

Я согласилась:

— Да, ты знаешь, я порой ощущаю Его присутствие. Вроде кто-то переставляет нас, как шахматные фигуры. Вроде жизнь наша предначертана, и мы следуем этим предначертаниям.

Он ответил:

— Так оно и есть. И не «кто-то», а Бог.

6

Между тем мои слова о короткой человеческой памяти получили новое подтверждение в следующих событиях: не прошло и 40 дней после кончины бедной Натальи Алексеевны и ее нерожденного ребенка, как покойные были напрочь уже забыты, и посланцы императрицы, оказавшись в Пруссии на приеме у Фридриха П, обсуждали возможность его новой свадьбы. Прочили в невесты Павлу Петровичу юную принцессу Вюртенбергскую Софию Доротею, по рассказам — симпатичную блондинку, образованную и очень домашнюю. Тем же летом великий князь лично отправился в Берлин для знакомства. И спустя месяц объявили о свершившейся помолвке. Вот вам и память, вот вам и любовь — а какие, помнится, были торжества, как все пели о прекрасной великокняжеской чете, — сгинуло, забыто, словно бы и не было. Новая любовь, новые песнопения… Говорили, что на этот раз матушка императрица полностью довольна невесткой. В православии молодая немка получила имя Мария Федоровна. И разительно отличалась от предшественницы — говорила мало, больше слушала, одевалась всегда с иголочки, никогда не выходила в домашнем — только в парадном платье и смогла овладеть русским языком очень быстро. И уже в начале 1777 года понесла…

Я, однако, забегаю вперед. Надо же рассказать, почему мое возвращение к галльским петухам слишком затянулось.

Первая причина — и самая главная — это проволочки с новой отливкой. Фальконе пришлось восстанавливать поврежденную после первых слепков гипсовую модель памятника. Только ее окончил — заболел Хайлов: если обожженные его руки зажили быстро, то, напротив, рана на ноге без конца открывалась и намокала. Дело дошло до разговоров об ампутации. Но нашли какого-то деда-вепса, знахаря, якобы совершавшего чудеса исцеления, и действительно, ему удалось вытяжками из полезных трав и какими-то волшебными заклинаниями повлиять на болезнь — рана затянулась, корочка отпала, и на коже остался только легкий розовый рубец. Деда наградили по-царски, но благоприятное время для отливки было уже упущено — на дворе стоял декабрь 1776 года. А какая отливка посреди зимы? Приходилось ждать потепления.