Мадемуазель скульптор

Поначалу жизнь наша у князя и княгини складывалась прекрасно. Море, хоть и Северное, но отнюдь не Балтийское, приносило теплую погоду даже зимой. Фальконе и я моментально забыли, что такое шубы и шапки. Часто шли дожди, но не ледяные, можно было сидеть на террасе и вдыхать морской воздух. То и дело гуляли в прибрежных рощах или по песку у самой кромки воды. Вслед за нами увязывалась дворняжка Жужа, жившая при доме, но в людской, весело скакала и лаяла; мэтр бросал ей палку, и она с радостью ее приносила. Дети Голицына к нам привязались, рьяно занимались французским и рисованием. А Мари-Люси познавала с ними и с голландцем-учителем кое-какие азы географии, истории, математики. Мы ни в чем не нуждались. Иногда устраивали вылазки в город и знакомились с достопримечательностями. Наслаждались жизнью.

Время от времени получали письма. Фельтен писал из Петербурга, что об установке памятника речь пока не идет, только на словах Бецкой уверяет: «Скоро, скоро», — а царица назначила его, Юрия Матвеевича, главным ответственным за сохранение монумента и последующий монтаж, но конкретных чисел пока не названо. Не упоминал даже, как в российских верхах отнеслись к нашему отъезду; складывалось впечатление, что ни грусти, ни печали не было; русские говорят: баба с возу — кобыле легче.

Грустное письмо пришло из Парижа: умер старина Лемуан. Александр Фонтен рассказал о его похоронах, о работе в его студии, о его завещании, по которому и нам с Фальконе-старшим кое-что перепадало. Бедный Лемуан! Наш учитель. Не забудем о нем никогда.

И еще Фонтен написал, что Этьена ждут в Академии художеств — держат место помощника ректора, да и с Севрской фабрики спрашивали о нем, видимо, желая вновь заполучить к себе в мастера. Брат Жан-Жак рассказывал о своих делах, как растут дети и болеет Луиза. Только о Пьере Фальконе не было известий — сам он не писал, а другие о нем не упоминали. Я не сомневалась, что моя семейная жизнь окончена. Но меня, честно говоря, этот факт не особенно угнетал: главное — жить бок о бок с Фальконе-старшим, помогать ему в мастерской и в быту. Остальное не имело для меня никакого значения.

Наша безмятежная жизнь в Голландии начала меняться в худшую сторону с осени 1779 года: князь навещал семью все реже, а княгиня ходила озабоченно-грустная. Что за черная кошка пробежала меж ними, не имели понятия, но разлад был виден каждому постороннему. И когда на Рождество Дмитрий Алексеевич пригласил меня и Этьена в русское посольство на званый вечер, а супруга с детьми к нему не поехала, стало очевидно, что разрыв назревает. И Голицын, выпив шампанского, откровенно признался:

— В скором времени Амалия Самуиловна нас покинет.

— Почему? Как? — Фальконе сделал вид, что такой поворот событий для него новость.

Дипломат закатил глаза:

— Всякое случается в частной жизни. Чувства иссякают… Жалко, что детей буду видеть редко.

— А куда ж она собирается?

— В Мюнстер. Это в Германии, но недалеко от Голландии. Там ее друзья, там ее родня. Перестанет маяться.

— Значит, и нам пора отправляться в дорогу.

— Что вы, что вы! — замахал руками наш благодетель. — Оставайтесь, конечно. Дом в вашем распоряжении.

— Очень благодарны за гостеприимство. Но не хочется им злоупотреблять. Мы не позже мая двинемся в Париж.

— Ну, до мая еще далеко, там и потолкуем.

А княгиня сообщила мне и Этьену о своем отъезде следующими словами:

— Русские не умеют ничего планировать. Дмитрий Алексеевич совершенно не думает о будущем детей. Кем они станут, сидя у себя дома, в Голландии? Я должна предпринять решительные меры. Девочку помещу в женский католический монастырь Грефрат, что в городе Золинген; августинки научат ее праведности и послушанию. Мальчика с тринадцати лет отдам в Берлинский кадетский корпус, где проходят науки дети лучших семей Пруссии. И его недаром называют Академией дворянства. Станет военным, как мой родитель. Митри сам желает стать военным. Ведь недаром в Берлине шутят: это не прусское государство имеет свою армию, а наша армия имеет свое государство.

Спорить с ней было бесполезно. Я могла бы возразить, что на самом деле Мими абсолютно не религиозна и в монастыре, пусть и для учебы только, ей будет нелегко; да и Митри, по-моему, больше склонен к гуманитарным предметам (хорошо рисует, хорошо играет на клавесине, любит поэзию), чем к армейским премудростям, — но смолчала. Кто я такая, чтобы ей указывать? Если она перечила самому Дидро, мне и вовсе надо сохранять нейтралитет.

Фрау Аделаида-Амалия ускакала с детьми в Мюнстер в марте 1780 года. Мы собрались восвояси ближе к июню.

5