Мадемуазель скульптор

— Не тревожься, выполню все твои заветы. На открытие монумента позову. Как, приедешь?

— Разумеется, приеду.

Обнялись они по-братски. Мне поцеловал руку. Напоследок все-таки спросил:

— Может быть, останешься, а?

— Перестань, не трави мне душу.

— Эх, Этьен, Этьен, буйная твоя головушка. Вам, французам, выдержки всегда не хватало. Ну, бывай здоров. Я молюсь о тебе.

Вышли от него с тяжелой душой. Долго шагали молча. Неожиданно Фальконе сказал:

— Нет, пора. Он и сам справится. — Как-то отрешенно тряхнул головой: — А открытие — что открытие? Мишура, фанфары. Я могу обойтись и без них.

Мягко упрекнула его:

— А увидеть свое детище посреди площади — неужели не хочется?

Он вздохнул:

— Хочется, конечно. Но сидеть и ждать царской милости — год, другой или сколько там? — нет, увольте. Баста, наунижался.

— Ты жалеешь, что приехал в Россию?

— Почему, отнюдь. Сделал то, что не сделал бы во Франции. Творчески удовлетворен полностью. Более того: научился мастерству художественного литья. Опыт, бесценный опыт! Эти двенадцать лет — лучшие в моей жизни. Не кривлю душой. Но пора менять страну пребывания и меняться самому. Жизнь — движение. Жизнь — развитие. Бог создал нас, чтобы мы развивались, совершенствовались, приближаясь к Абсолюту. Мы интересны Богу, только если сами становимся творцами. По Его образу и подобию. А когда погрязаем в мелочах, в повседневном быту, останавливаемся в развитии, Бог отворачивается от нас. Остановка — смерть. Останавливаться нельзя.

Может, я слегка упрощаю его слова, сказанные тогда на набережной Мойки, да, наверняка упрощаю, он говорил убедительнее и ярче, но передаю суть. Суть его философии. Суть его понимания смысла бытия. Так считал и так действовал. Фальконе — сам движение, сам дерзание, самосовершенствование, самопознание. Вровень с Дидро, Руссо, Вольтером. Вровень с Леонардо. И общение с таким человеком, близость к нему — счастье и удача. Счастье и удача моей жизни.

Утром 28 сентября 1778 года мы стояли на корме корабля «Роттердам» и смотрели, как русский берег удаляется от нас. Дул довольно холодный ветер. Ленты моего капора и капора Машеньки развевались от него, как хвосты экзотических птиц. Мэтр поднял воротник плаща и надвинул шляпу на самые глаза, был неразговорчив и мрачен. Чувствовалось, что и он покидает Петербург с тяжелым сердцем. Становилось совсем прохладно. Я спросила:

— Спустимся в каюту? Мы уже замерзли.

Скульптор отвечал:

— Вы спускайтесь, а я еще постою немного.

Внучка посмотрела ему в лицо:

— Ах, папа, ты плачешь?

Он смутился:

— Нет, нет, что ты, дорогая! — И коснулся ладонью ее плеча. — Просто ледяной ветер. Слезы от него начинают течь.

— Не печалься, папочка. Нам в Петербурге было хорошо, это верно, но в Париже, может, будет еще приятнее. Главное, что мы вместе. Главное, что мы любим друг друга.

— Да, моя хорошая. Я тебя обожаю. — Он склонился к ней и поцеловал в раскрасневшуюся от холода щечку.

2

Несмотря на сентябрь (только начало осени), мерзли всю дорогу. И Филипп спускался в трюм, к нашему багажу, чтоб достать верблюжьи одеяла и вязаные кофты. Он и мэтр грелись также ромом, правда, в небольших порциях, так как судно часто качало, и у всех кружилась голова. Нас подбадривал капитан Ван дер Деккен, рыжий великан со шкиперской бородкой и зелеными глазками. Улыбаясь, он показывал пожелтевшие прокуренные зубы и бубнил надтреснутым басом:

— Разве это качка? Ерунда. Вот попали мы в шторм в тысяча семьсот семидесятом году… — Далее следовал история, как ему и команде «Роттердама» чудом удалось избежать гибели в Северном море. — А сейчас никакой опасности и в помине нет, доплывем с Божьей помощью, надеюсь.

Мы с Мари-Люси, чтобы скоротать время, вслух читали книжки, иногда играли в слова и карты. Фальконе гулял по палубе, думая о чем-то, или же валялся на своей койке, заложив руки за голову (чем напоминал Пьера). Говорил, что лучше бы ехали в карете, по земле спокойнее, ведь ему с детства претили путешествия по воде, а вот тут поддался моим уговорам и не возражал против корабля…

Но, как говорил Ван дер Деккен, с Божьей помощью все-таки доплыли. Поутру 4 октября красное рассветное солнце осветило разноцветные крыши домиков Амстердама вдалеке перед носом корабля. Мы смотрели на город неотрывно. В первый раз ощутили остро: всё, с Россией покончено, русские, русская земля, русский образ жизни далеко позади; мы теперь на Западе, более привычном нашему сознанию. Да, и здесь полно недостатков, зависти, интриг, но они какие-то свои, без налета азиатчины, на свое не обижаешься, так как вырос с ними. А Мари-Люси, глядя на Амстердам, рассмеялась: «Домики, словно в кукольном городке. Все-таки в Петербурге здания красивее». Ей, родившейся в России, предстояло еще привыкать к европейской цивилизации.