Мадемуазель скульптор

«Дорогая Мари, извини, что долго не писал. Ты ведь знаешь: я писать не мастак, это для меня целая история. Подбирать слова и низать их на строчки не умею толком. И сейчас бы не сподобился сесть, если бы не твой муж. Я тружусь у Лемуана, стал его управляющим, он довольно плох, не встает совсем и передвигается по комнатам в кресле на колесиках. Но с моим приездом ожил, захотел набрать новых учеников, что мы и сделали, и работает с ними, почти как и раньше, только сидя. Тут приходит к нему Пьер Фальконе: дайте денег как сыну вашего друга. Лемуан говорит: просто так не дам, потому что пропьешь или же потратишь на баб, или проиграешь в карты, а неси-ка свои картины, я могу купить, если что понравится. Он говорит: все свои картины я уже продал, больше ничего не осталось. Лемуан: снова напиши. Фальконе-сын: не имею денег на холсты и краски. Лемуан: вот моя мастерская, вот холсты и краски — пиши. Но, как видно, зарабатывать Пьеру не хотелось, он покинул нас, грязно огрызаясь. Скверно это очень, Мари. Без тебя он, как видно, погибает совсем, впрочем, при тебе тоже вряд ли бы за ум взялся, эту породу хорошо знаю. (Ничего не хочу сказать плохого про мсье Этьена, потому как сынок его явно не унаследовал лучшие черты своего родителя.) Вот о чем хотел тебе рассказать. И предупредить. А тебя мы с мэтром Лемуаном ждем сердечно, любим, помним. Дома у меня, слава Богу, все в порядке: дети подрастают, Анна из меня тянет жилы, все привычно. А подробности — как приедешь. Твой навек друг Александр».

Я, конечно, рассказала об этих письмах Этьену — он весьма расстроился, чуть ли не до слез. Долго крестился на распятье. Бормотал:

— Бедный мой сыночек. Он всегда был сорвиголова, но последнее время, в Петербурге, после женитьбы, как-то присмирел и держал себя в руках. Эх, не надо было тебя здесь задерживать. Ты бы на него в Париже благотворно влияла. Вместе с Машенькой. А теперь он сорвался и пошел в разнос. Может, все-таки поедешь к нему теперь?

— Я боюсь, уже поздно.

— Может быть, и поздно. Но попробовать бы стоило.

— Я тебя не брошу.

Фальконе вздохнул:

— Да, конечно, девочка и ты — обе вы поддерживаете мои силы. Я к весне окончу работы над монументом. И тогда решим — вместе поедем или ты сначала.

— Лучше бы вместе.

— Может быть, и так.

А работы у мэтра в самом деле продвигались довольно быстро. Все шероховатости после отливки были зачищены и отчеканены. С осторожностью присоединили верхнюю половину памятника к нижней, и они совпали почти идеально! По весне 1778 года их спаяли. Снова пошла зачистка и чеканка. Удалось на славу — даже в увеличительное стекло невозможно было заметить швов.

Кончено! Статуя высилась посреди мастерской величавой глыбой, грозная, дерзновенная по своему замыслу. Все ходили вокруг нее и цокали языками. В гипсовом варианте впечатление оставляла не такое. Бронза придала фигуре царя и коня фундаментальность, монументальность, некую крепость и законченность. Гений Фальконе, мысли его и озарения обрели конкретную форму. Их можно было пощупать. Их нельзя было отменить, запретить, игнорировать. Превратились из вещи в себе в вещь для всех. В памятник не только Петру — в памятник Этьену (и немножко — в мой).

Что теперь? Только вставить металлические штыри на задних ногах и хвосте лошади в соответствующие отверстия, просверленные в Гром-камне, и зацементировать. А потом устроить торжественное открытие новой приметы Петербурга.