Мадьяр

Понять причины такого поведения нетрудно. Парень знал, конечно, что его считают избалованным папенькиным сынком, и изо всех сил стремился доказать обратное: что он настоящий армеец, военная кость. Не остался ошиваться где-нибудь в крупном штабе, поехал взводным в часть. Само по себе желание достойное, похвальное, но к нему бы ума побольше. А вот с этим у лейтенанта было грустно.

Он завел привычку появляться после развода в ротной казарме, осматривать кровати и тумбочки бойцов своего взвода, матерно придираясь ко всякой мелочи. Да ведь хоть бы ругаться умел остроумно! – иные офицеры такие виртуозы по данной части, что аплодировать хочется. Нет же, этот именно сквернословил, изливался бессмысленной словесной грязью, слушать тошно.

И вот в один прекрасный весенний день – действительно прекрасный, был конец апреля – я стоял в наряде дежурным по роте. Когда лейтенант ввалился в казарму, привычно облаяв дневального за какое-то нарушение формы одежды, не знаю уж, действительное или мнимое, я приветствовал его по всей форме, так как субординация выше личных отношений. Хороший ли, хреновый – начальник есть начальник.

Ну и полез начальник по тумбочкам – и как на грех обнаружил у одного из моих солдат полуоткрытую банку сгущенки.

– А!.. – распалился он праведным гневом. – Это кто тут такой любитель сладкого?.. Ага! Сержант! Это что, твой, б…, говноед?

– Я гвардии старший сержант, товарищ гвардии лейтенант, – сказал я очень спокойно.

– Чего?..

– Я напоминаю вам, товарищ гвардии лейтенант, что мое воинское звание – старший сержант.

Должен признать, что голос мой в эти секунды звучал уже издевательски-вежливо, тогда как глаза взводного округлялись, вылезая из орбит.

– Чего?!

– Ничего.

Тут, конечно, понеслось…

– Так… так… и еще вот так! Ты что, …твою мать, сержант, здесь самый умный, что ли?!

Я человек на редкость выдержанный, с очень прочными нервами – снайпер и должен быть таким, если не хочет сойти с ума. Но этот крендель уж постарался! Холодное бешенство закипело во мне от слов «…твою мать».

– Вы с моей матерью этого не делали, товарищ гвардии лейтенант. Во-первых, она далеко, а во-вторых, я бы вам этого не позволил.

Он побагровел:

– Че… Да ты, сержант, что, совсем ох…ел? Ты с кем говоришь, прыщ?

И сделал движение, имитирующее ударный замах руки.

Буду честен: наверное, он не хотел меня ударить. Но по глупости думал, что может пугать такими взмахами всякого, ничего не зная о жизненном, тем более боевом опыте визави.

Ну а мой опыт сработал сам, без малейшего участия разума. Я просто не успел подумать ни о чем, и мой мгновенный правый хук в челюсть стал сюрпризом и для взводного, и для меня. На! – и попал чисто, в самую точку, классика жанра. То, чего тренеры по боксу день ото дня добиваются от подопечных.

Лейтенантские зубы лязгнули так, точно он перекусил гвоздь. Коленки подломились, он рухнул навзничь, крепко треснувшись затылком о железную спинку нар.

На все это обалдело таращился дневальный, делая судорожные глотательные движения.

Я вполне оценил произошедшее.

– Ну, чего встал? – крикнул бойцу. – Бегом в санчасть, доктора сюда!

И стал оказывать нокаутированному первую помощь.

Забегая вперед, скажу, что ничего страшного с лейтенантом не случилось. Сотрясение мозга средней тяжести – у него, оказывается, были мозги… Правда, бригадные медики заявили категорически, что дней десять пациент должен пролежать в стационаре.

Меня же начальство с перепугу упрятало на гауптвахту. Такое ЧП не скроешь, информация ушла в округ, и пару дней я провел в тягостном неведении между небом и землей… Наконец, вызвали к Астахову.

– Ну что, Егоров, – избегая смотреть в глаза, произнес комбат, – дело такое…

Я узнал, что на уровне округа дело решили спустить на тормозах, не доводя до военной прокуратуры, – геморрой со следствием не нужен никому. Папа-генерал, насколько я понял, малость поскрежетал зубами, но тоже вынужден был не поднимать пыли: выявит следствие, что сынуля безобразно орал на подчиненных, да и рукоприкладством не брезговал… словом, решили все замять потихоньку.

– Но сам понимаешь… – набычась, выдавливал Астахов. – Ты и боец хороший, и комод тоже. Но извини… Ничего не могу поделать…

Я его понял. Наилучшим для меня исходом являлось увольнение по собственному желанию до истечения срока контракта. Комбат утешал, говорил, что года через два, когда неприятная история забудется, можно восстановиться… но я, во-первых, знал, что это на воде вилами написано, а во-вторых, даже если восстановлюсь, годы будут потеряны, – на колу мочало, начинай сначала… И я в полной мере осознавал, что жизнь моя вновь закладывает крутое пике, а что за ним – неизвестно.