Мадонна миндаля

У Симонетты сразу потеплело на душе при мысли о приемных сыновьях, которые сразу, без лишних вопросов и с полной готовностью, восприняли присутствие в их доме Бернардино. Илия, который уже был знаком с художником, однажды нарисовавшим ему на ладони такую замечательную голубку, даже сказал ей, поблескивая умными глазками, что сразу заметил, какой мама — он давно уже звал Симонетту матерью — стала счастливой с тех пор, как к ним приехал Бернардино. Мальчики так сильно скучали по отцу, им так сильно его не хватало, что они, казалось, готовы были хотя бы отчасти кем-то заменить его. Однако многое в Бернардино оказалось для них совершенно непривычным. У художника был живой характер, развитое чувство юмора и быстрый насмешливый ум, всего этого Манодорате, который во многих отношениях был прекрасным отцом, явно не хватало. Доступность Бернардино, его веселая способность высмеивать всевозможные нелепости, в том числе и свои собственные, более всего отличала его от покойного отца мальчиков, однако именно эти качества художника и привлекали к нему детей, способствуя тому, что малыши все больше к нему привязывались. Впрочем, и сам Бернардино был настроен на дружбу с мальчиками. И Симонетта, глядя, как они играют втроем — ей-богу, казалось, что все они примерно одного возраста! — думала об одиноком детстве Бернардино и понимала, что теперь он готов всем сердцем полюбить ее приемных детей, ибо созрел для этого. Ворота шлюзов открылись, и в них так и хлынула любовь. Симонетта знала, чувствовала: Бернардино хочет любить мальчиков так, как его самого никогда не любили в детстве, и она от всего сердца радовалась этому. Недаром даже за то короткое время, что Бернардино прожил в Кастелло, он успел проявить к этим детям куда больше нежности, без стеснения целуя и обнимая их, чем Манодората за все годы, прошедшие с их появления на свет. Симонетта видела, как Бернардино смотрит на ее приемных сыновей — точно ему открылось нечто сокровенное. Произнесенное им в следующую минуту прозвучало как эхо ее мыслей.

— Самые лучшие наши друзья — это наши дети! — Художник приподнял руку, которой обнимал жену за плечи, и недоуменно почесал в затылке. — И вот ведь что странно: я же никогда не хотел иметь детей, я был слишком большим эгоистом, чтобы думать, будто они способны принести какую-то радость. Я полагал, что самое большое счастье для меня — это наконец-то заполучить тебя! — И он снова крепко ее обнял. — Но оказалось, я получил гораздо больше: не только женщину своей мечты, но и детей, настоящую семью, которую просто обожаю.

— И наши дети теперь станут поистине счастливы, — прибавила Симонетта. — И жители Саронно не только оставят нас в покое, но и начнут всячески прославлять — тебя за твои чудесные фрески, а меня за мой ликер «Амаретто». И мальчики наши будут в безопасности.

Некоторое время оба молчали, задумавшись о своем прошлом и будущем. Небо становилось темнее, звезды — ярче, и ветер шептал что-то в ветвях миндальных деревьев, словно пытаясь соблазнить прекрасную владелицу этой рощи чем-то таким, о чем она давно уже и думать забыла. Вдруг, словно что-то вспомнив, Симонетта извлекла из-за корсажа кусочек пергамента, совершенно истертый, измятый и теплый, потому что после отъезда Бернардино она постоянно хранила его на груди, возле сердца.

— Помнишь? — протянув пергамент мужу, с легкой улыбкой спросила она.

Бернардино взял обрывок пергамента.

— Еще бы, конечно! Ведь я рисовал это в тот день, который считал самым несчастным в своей жизни, уверенный, что потерял тебя навсегда. А потом я рисовал это снова и снова — десятки, сотни, тысячи раз повторяя символ на стенах церкви Сан-Маурицио. Каждая Магдалина на моих фресках, как и большая часть других святых женщин, где-нибудь на одежде непременно имеет этот символ. В нем заключался тайный код моей любви к тебе — и безнадежной, и полной надежд, — но лишь одна Бьянка сумела найти ключ к этому коду. — Он осторожно провел пальцем по краю столь хорошо знакомого ему символа. — А теперь скажи, моя любимая, понимаешь ли ты, что означает эта руна, которая для тебя и была изобретена?

Симонетта, уютно устроившись щекой в углублении между шеей и плечом Бернардино и вдыхая запах его кожи, спокойно ответила:

— Думаю, что теперь понимаю. Правда, я довольно долго не могла в этом разобраться, но в разлуке с тобой мне пришлось многому научиться.

— Продолжай.

Она тоже провела пальцем по рисунку, руки ее в лунном свете казались особенно белыми.

— Во-первых, это, разумеется, сердце, а внутри его трилистник, похожий на флёр-де-лис. — Симонетта почувствовала, что Бернардино кивнул.

— Но что это за листья? — спросил он.

— Это листья миндального дерева.

— А может, там есть и что-нибудь еще? — мягко подтолкнул он ее.

— Нет. Ни ореха, ни какого-либо иного плода я там не вижу. Только лепестки внутри сердечка.

— А почему?