Мадонна миндаля

Симонетта услышала в голосе Бернардино настойчивость, стало уже слишком темно, чтобы она могла разглядеть лицо любимого, но ей вдруг показалось, что для него невероятно важно услышать ее ответ, понять, что она разгадала эту загадку.

— Потому что мы не были вместе, и пока мы не заключили брак, у этого союза и не могло быть никаких плодов. Дерево так и осталось бы бесплодным. Ни цветов, ни орехов. Только красивый орнамент. Некая неоплодотворенная красота. На ветвях превратившейся в дерево Филис тоже ведь не было цветов, пока домой не вернулся ее Демофон и не кончилось ее одиночество.

Художник с облегчением выдохнул, притянул жену к себе и крепко поцеловал. Игра в загадки была закончена, однако они так и продолжали сидеть, пока не почувствовали, что на лица им падают теплые капли дождя.

— Идем, — сказал, поднимаясь, Бернардино. — Все-таки мы с тобой молодожены. И, клянусь этой луной, сегодня у меня как никак первая брачная ночь! — Он поставил Симонетту на ноги и тихонько засмеялся от сладостного предвкушения, но, когда они уже шли сквозь благоухающую темную рощу к дому, снова начал говорить: — Странно, что в Саронно, где мы познакомились, я видел в тебе именно Пресвятую Деву Марию, поэтому я и рисовал тебя там как Мадонну снова и снова. Однако в Сан-Маурицио ты в моем воображении отчего-то перестала быть Богородицей, и там я изображал тебя только в виде различных святых и мучениц, чаще всего женщин смертных. А еще там ты стала другой Марией — Марией Магдалиной.

Симонетта взяла его за руку, и в голосе ее послышалась легкая насмешка:

— Возможно, в то время ты и воспринимал меня как падшую женщину. Как Магдалину. Ведь именно так, падшей женщиной, назвал меня оруженосец моего покойного мужа Грегорио, который счел развратной жену своего господина, когда увидел, как она целует другого мужчину, да еще и на ступенях алтаря. — Симонетта сама удивилась тому, с какой легкостью говорит теперь о тех ужасных мгновениях.

Но Бернардино даже не улыбнулся.

— Возможно. Возможно, я идеализировал тебя, превратив в некую икону, в символ идеальной женщины и всего того, что связано с женской любовью и добротой. В символ самой Мадонны. — Голос его шел, казалось, из самого сердца, он даже слегка запинался, словно с трудом отыскивал путь в некоем лабиринте, пытаясь добраться до истины. — И тогда я стал внушать себе, что начну презирать тебя, как только сумею тобою овладеть, несмотря на то что именно я сам и буду причиной твоего унижения. Возможно, это было связано с моим отношением к матери, с тем, как она отказывала мне, ребенку, в материнской любви, а не с тем, как ты тогда меня отвергла. Честно говоря, именно моя мать и была настоящей Магдалиной — во всяком случае, профессия у них была одна и та же.

Теперь он улыбался, но даже в темноте Симонетта видела, какой горькой была эта улыбка, ибо та давнишняя боль в душе Бернардино была по-прежнему жива. И ей страстно захотелось навсегда избавить мужа от этой боли и любить его так, как он того заслуживает, — любить до конца жизни.

Вынырнув из тенистой аллеи, они стали медленно подниматься по лестнице, ведущей на террасу, и Симонетта спросила:

— А если теперь ты снова станешь меня рисовать, муж мой, какой я буду тогда?

Он повернулся к ней и взял в ладони ее лицо. Она вся была освещена янтарным светом свечей, падавшим из окон дома, и в этом волшебном свете голова ее казалась совершенно золотой. И все же она не икона, не статуя — это настоящая женщина, его жена.

— Я буду рисовать тебя такой, какая ты есть, — чувствуя незнакомую слабость в сердце, сказал художник. — Я буду рисовать тебя прекрасной смертной женщиной. Но вполне возможно, еще разок напишу тебя как Мадонну, ибо в монастыре Сан-Маурицио из всех рассказанных мне историй я выяснил самое главное: все женщины, ставшие впоследствии святыми, были прежде простыми смертными. Так же, впрочем, как и мужчины. — И он, точно в подтверждение своих слов, крепко поцеловал Симонетту.

Они тихо вошли в дом и прокрались по лестнице наверх, в ее солнечную комнату, куда вела светлая дорожка из миндальных лепестков, которые рассыпала Вероника, чтобы указать им путь. Бернардино был молчалив, словно что-то обдумывал, и Симонетта ждала, что еще он скажет ей.

— Пора завершать нашу беседу, но есть еще одно… — промолвил он наконец. — Помнишь ли ты, как однажды в церкви Саронно ты протянула мне руку, а я отвернулся?

Симонетта так и замерла на ступеньке, потом повернулась к мужу и посмотрела на него сверху вниз. Noli me tangere. Он вдруг показался ей таким ранимым, таким уязвимым, и она так сильно любила его в эти мгновения, что даже сказать ничего не смогла, а только кивнула.

— Я никогда больше этого не сделаю, — сказал Бернардино так тихо, что Симонетта едва расслышала эти слова.

И она тут же протянула ему руку, и он, сжав ее в своей, стал вместе с нею подниматься по лестнице.