С этого дня Амария принялась с прежним терпением учить Сельваджо, заставляя его произносить и без конца повторять названия всех частей тела, а также всех предметов в доме, пока он не стал выговаривать их вполне отчетливо. Теперь он легко мог сказать «оливки», или «котелок», или «огонь». Затем они стали совершать прогулки, с каждым разом становившиеся все более далекими. Амария показывала ему Павию, заставив выучить и правильно произносить вслух названия каждой из ста городских башен. Они часто заходили в пропитанный благовониями сумрачно-великолепный собор Дуомо с красными кирпичными стенами и шепотом повторяли имена изображенных там святых. Их лики, исполненные святой веры, поблескивали в свете церковных свечей и казались живыми, а воздетая десница указывала на небеса. Среди этих святых был и покровитель Амарии святой Амвросий, выглядевший особенно благожелательно, когда «дочь» подвела к нему своего дикаря и представила его. Они вместе гуляли по виа Каваллотти, обходя стада гусей и бычков, которых гнали на рынок, заглядывали в церковь Сан-Микеле. Только здесь знаний Амарии уже не хватало: она была не в состоянии перечислить названия всех тех странных тварей — полузверей, полулюдей, морских драконов и иных загадочных существ, которых там было великое множество. Они извивались на фризах и капителях, сражаясь с людьми и стремясь обрести господство над их душами. Когда Амария и Сельваджо проходили по крытому Понте Коперто, то всегда останавливались ненадолго, чтобы хоть одним глазком заглянуть в многочисленные мастерские или полюбоваться плывущими по воде кораблями. Наблюдая за прибывшими из заморских стран судами, нагруженными всевозможными специями и важно пересекавшими воды Тицино, Амария каждый раз задавала себе вопрос: в какой же из четырех сторон света родился ее Сельваджо? Ну и разумеется, она часто водила своего дружка в лес, непременно заставляя его повторять за ней вслух названия разных птиц и цветов, деревьев и трав. Однажды они забрели туда, где она когда-то и нашла его, к источникам pozzo dei marito, и с улыбкой смотрели, как некая девушка бродит там в полном одиночестве, делая вид, что пришла сюда всего лишь, чтобы набрать в источнике воды. Они смеялись, как дети, ловя маленьких зеленых лягушат в бутылку для знаменитого ризотто-кон-ране, которое отлично готовила Нонна. Амария испытывала ни с чем не сравнимую радость, когда Сельваджо пытался говорить с нею. Он понемногу уже начинал составлять простенькие предложения, больше, правда, похожие на лепет младенца, но постепенно становившиеся все сложнее, все осмысленнее. Говорил он тихо, и голос его звучал слегка надтреснуто, словно горло было чем-то повреждено. Впрочем, на его долю выпало столько невзгод, что в этом не было ничего удивительного. К тому же его хрипота была довольно приятной, а выговор постепенно становился совершенно миланским, хотя некоторая неуверенность и легкое заикание в его речи еще оставались. И как показало время, эти свойства истребить не удалось.
Сельваджо любил сидеть у очага рядом с Амарией, пока она готовила им нехитрый ужин, который обычно состоял из рагу и стакана вина. А потом они втроем садились за стол и вели неспешную беседу. Он по-прежнему не помнил ни своего имени, ни того, что с ним было раньше, ни откуда он родом. Нонна весьма пристрастно расспрашивала его об этом, но он, как ни старался, так ничего и не смог вспомнить — ни сражения, во время которого получил страшные ранения, ни тех ужасов, которые, должно быть, ему довелось увидеть на войне. Во время этих «допросов» Сельваджо частенько обращался к своей любимой метафоре — дереву, точнее, к той деревянной поверхности, которая была первым, что он увидел, придя в себя после ранения.
— Разве эта деревяшка знает, что когда-то и она была настоящим деревом? — спрашивал он, выбирая в куче дров, сложенной у очага, какой-нибудь обломок хвороста и вертя его в руках. — Нет, она ничего не помнит. Не помнит, где это дерево стояло — на равнине или в лесу, — не помнит, какие ветры раскачивали его ветви, не помнит тех дождей, что мочили его листву, не помнит солнца, которое его согревало. Она не помнит даже, что когда-то на этом дереве были листья, которые оно сбрасывало зимой, а весной вновь покрывалось листвой, и так много-много лет подряд, с течением которых росло количество колец в стволе… Но мы-то знаем, какую жизнь эта деревяшка в действительности прожила, прежде чем превратилась всего лишь в хворост, топливо для очага. Вот и со мной то же самое, когда-то я жил в другом месте. Но где? Увы, этого я не знаю. Я не знаю даже, сколько лет я провел в той моей, прежней, жизни и сколько зим, не знаю, какое место занимал я в том мире, пока меня не ранили на поле боя.
Нонна согласно кивала, и ей уже казалось, что она в безопасности, что Сельваджо и впрямь теперь принадлежит только им с Амарией и уже никуда от них не уйдет.