Мадонна с пайковым хлебом

достал подтаявшую шоколадку.

   — Совсем забыл про нее. Ему можно?

   — Ему все можно.

   Витюшка выхватил из рук отца шоколадку, уселся на низенькую скамейку, принялся болтать ножками и грызть шоколадку.

   Виктор прошелся по комнате, разглядывая потолок, стены, заглянул за занавеску.

   — А чей это дом?

   — Одной женщины, ее зовут тетей Женей.

   — Она твоя тетка?

   — Нет. Просто хорошая женщина. В этих трущобах, представь себе, живут хорошие люди, добрые... Еще была старушка она умерла.

   — Кто — умерла?

   — Ипполитовна. Нищенка. Она кормила нас, когда у меня украли карточки.

   Он смотрел на нее, удивленно помаргивая, словно ничего не понимал. Словно она изъяснялась на иностранном языке.

   — Разве тут можно жить?

   — Можно. Да ты садись, не бойся. Или ты спешишь?

   Он осторожно опустился на старенький фанерный стул, предварительно осмотрел его и испробовал на прочность.

   — Знаешь, мне тебя нечем угостить, только холодная картошка и немного селедки...

   — Я сыт, не беспокойся, — перебил он.

   А ей очень хотелось есть, и она выставила на стол остатки селедки, молодую картошку, придвинул к нему хлеб и уже вялые, чуть сморщенные малосольные огурцы.

   — Ешь.

   Она знала, что он брезглив, и при нем перетерла чистым полотенцем вилки, надергала в огороде зеленого лука, помыла его в сенях.

   — Ешь, — опять пригласила она и взяла картофелину. Старалась есть медленно и не жадно, он смотрел на нее, это ее смущало. Он понял ее смущение, взял огурец, вяло пожевал его.

   Витюшка все так же сидел на скамеечке, покачивая ножками, он #-весь был вымазан шоколадом; Нина заметила на лице Виктора выражение брезгливой жалости.

   — Он что, болел?

   — Да. И еще у него рахит. Но это пройдет.

   Она вдруг вскочила, схватила сына, умыла его под умывальником и, прижав к себе, стала целовать, целовать... Пусть брезгует, пусть не любит, ты мой, мой, самый хороший... Вот кончится война, и мы заживем, у тебя будет все, что захочешь...

   Витюшка разревелся, стал отбиваться ножками, она опустила его на пол.

   — Ты испугала его.

   Нина дала сыну картофелину, он схватил ее в кулачок, подбежал к мячу — давнему подарку Бори, — других игрушек у него не было.

   Ничего, вот кончится война, у тебя будет много игрушек, мысленно твердила она.

   Виктор встал, опять обошел комнату, долго рассматривал фотографии на стене, потом остановился возле «мадонны», щелкнул по картинке ногтем:

   — А она чем-то похожа на тебя.

   — Наверно, это я похожа на нее, — засмеялась Нина. — Ведь ей пять веков.

   Незаметно для себя самой она съела всю картошку и была рада, что он стоит спиной и не видит ее неопрятной голодной жадности. А он все стоял возле «Мадонны с цветком» и молчал, молчание давило на нее, она все рремя думала: он скоро уйдет, его там ждут, и опять мы ничего не скажем друг Другу. Да она и не знала, что говорить и где взять те главные слова, которые она давно забыла.

   Она видела, как никнет его голова и опускаются плечи, и вдруг он шагнул к ней, схватил за руки, прижал к своим глазам ее ладони.

   — Прости меня... Прости...

   Голос его сорвался, и ей показалось, что вот сейчас он заплачет. Она не знала, что с ним, не понимала его состояния — так долго молчал, а теперь вот... За что простить?

   Не выпуская ее рук, он сжал их в своих ладонях, посмотрел на нее, и она увидела, какое у него измученное постаревшее лицо.

   — Я не знал... ничего не знал...

   Он обнял ее и все повторял «не знал», «прости», считал, что она-то, генеральская дочка, живет тут на литерном снабжении и что ей в лейтенантском аттестате... Она слышала, как клокотало у него что- то в горле и он никак не мог прокашляться.

   Она гладила его легкие волосы, а он покачивал головой и постанывал, прикрыв глаза, как будто у него что-то болело.

56

   Она уложила сына, задернула занавеску и хотела включить свет, но Виктор тихо сказал:

   — Не надо.

   Она пошла к нему, он за руку притянул ее к себе.

   — Моя маленькая... Беленькая...

   Она все время помнила, что послезавтра ему уезжать, но ее тело не отзывалось на ласку, только тлела в ней тихая нежность, и опять она вспомнила, что ведь это их единственная ночь, а завтра, наверно, уже придет тетя Женя, а потом он уедет...

   Он стал целовать ее шею, худенькие плечи, она слышала его жаркий шепот, но шепот этот не зажигал ее — может быть, огонек потух в ней навсегда. Было очень тихо, только звонко тикали ходики да шуршало в стенах, и вдруг он сказал:

   — Я отвык от тебя, я боюсь тебя сейчас...

   И оттого, что в этот миг они чувствовали одинаково, в ней вспыхнула радость, захотелось сказать: мне ничего не надо, только сидеть вот так рядом и молчать... Он стал спрашивать про Ташкент и как же добиралась она из Аксая с ребенком и как жила тут, а она прижала свою ладонь к его губам — не надо, сейчас не надо... Многое хотелось рассказать ему, но для этого не настало время; об этом надо — потом, когда все пройдет и отболит.

   Конечно, пройдет. Но отболит ли?

   Он сжал ее локоть:

   — Включи свет!

   — Зачем?