Мадонна в меховом манто

– Спасибо!

– За что вы благодарите?

Не дожидаясь ответа, она взяла меня под руку:

– Ну, пойдемте!

Я пошел, повинуясь ей. Она шла короткими, быстрыми шагами. Я боялся спросить, куда мы направляемся. Мы не разговаривали. Я был несказанно доволен этим молчанием, но в то же время нервничал, что молчу, а нужно что-нибудь сказать. Красивые мысли, недавно лихорадочно сменявшие одна другую и безмерно превосходившие друг друга по важности и необходимости, исчезли. Я попытался заставить себя о чем-нибудь подумать, но почувствовал, что в голове опустело окончательно, а мозг – лишь кусок плоти, который мучает дергающая боль. Я краем глаза посмотрел на Марию и увидел, что мое волнение и беспокойство никак не передались ей. Она продолжала идти, опустив черные глаза вниз; на лице ее застыло спокойствие, а в уголках губ затаилась неясная улыбка. Левой рукой она небрежно взяла меня под руку, и ее чуть приподнятый указательный палец словно указывал на что-то впереди.

Когда я снова посмотрел на нее, то заметил, что ее густые и слегка растрепавшиеся брови приподняты, словно она о чем-то размышляет. На ее веках проступали тонкие синие жилки. Черные густые ресницы слегка дрожали, на них сверкало несколько крошечных капель дождя. Волосы ее тоже были влажными.

Внезапно повернувшись ко мне, она спросила:

– Почему вы так внимательно на меня смотрите?

Этот вопрос в то же самое время возник и у меня: как могло случиться, что я долго рассматривал ее, совершенно не стесняясь и даже не задумываясь над тем, что я, возможно, впервые в жизни так внимательно смотрю на женщину? И как могло получиться, что я, даже услышав ее вопрос и заметив ее взгляд, не теряя смелости, продолжаю смотреть на нее? Смело, изумляясь сам себе, я спросил:

– Вам этого не хочется?

– Нет, я просто спросила. Может быть, хочу, поэтому и спросила!

У нее были такие черные, такие выразительные глаза, что я, не выдержав, поинтересовался:

– Вы на самом деле немка?

– Да! Почему вы спросили?

– Немки обычно блондинки с голубыми глазами, а вы – не такая.

– Бывает и так!

Улыбка на ее лице омрачилась легкой тенью какого-то сомнения.

– Мой отец был евреем, – сказала затем она. – Мать – немка. Но она тоже не блондинка!

Я с любопытством спросил:

– Значит, вы – еврейка?

– Да… А вы что – тоже враг евреев?

– С какой стати! У нас этого нет. Но я не предполагал.

– Да, я еврейка. Отец был родом из Праги. Но стал католиком еще до моего рождения.

– В таком случае вы по вере – христианка?

– Нет… Я далека от какой бы то ни было веры.

Мы шли уже долго. Она продолжала молчать.

Я тоже ни о чем не спрашивал. Мы приближались к окраинам города. Мне стало интересно, куда мы направляемся. Вряд ли стоит гулять где-то за городом в такую погоду. Продолжал накрапывать дождь. Внезапно Мария спросила:

– Куда мы идем?

– Не знаю!

– Вам совсем не любопытно, куда мы идем?

– Я следую за вами… Куда хотите!

Она повернула ко мне бледное влажное лицо, напоминавшее белоснежный цветок, покрытый каплями росы:

– Вы очень послушный. И у вас нет никаких идей, никакого пожелания?

Я вспомнил ее вчерашние слова:

– Вы запретили мне что-либо желать от вас! – Она не ответила. Подождав какое-то время, я продолжил: – А может, вы пошутили вчера вечером? Или сегодня передумали?

Она резко ответила:

– Нет! Я думаю по-прежнему.

И вновь погрузилась в свои мысли.

Мы подошли к большому саду за железной оградой. Замедляя шаги, она сказала:

– Зайдемте сюда?

– Что здесь?

– Ботанический сад!

– Как скажете!

– Тогда зайдемте. Я всегда гуляю здесь. Особенно в такую дождливую погоду.

В саду никого не было. Мы долго бродили по песчаным дорожкам. Многие деревья, несмотря на позднюю осень, еще не сбросили листву. Вокруг больших, выложенных диким камнем бассейнов росли цветы и водоросли всех сортов и красок. На поверхности воды красовались огромные листья кувшинок. За высокими стенами оранжерей росли растения из жарких стран, толстоствольные деревья с маленькими листиками. Мария сказала:

– Это самое красивое место в Берлине… В это время года здесь довольно безлюдно. Посетителей почти не бывает. А эти удивительные деревья рассказывают мне о далеких странах, которые мне так хочется увидеть! Мне немного жаль их. Ведь их оторвали от родных мест, привезли сюда и пытаются вернуть к жизни искусственными мерами. Вы знаете, что в Берлине только сто дней в году бывают ясными, а двести шестьдесят пять дней – пасмурные? Могут ли прожектора оранжерей и искусственное освещение заменить этим деревьям, привыкшим к свету и теплу, солнце? А они все равно живут, не засыхают, несмотря ни на что… Но разве это называется жизнью? Разве не пытка – оторвать живое существо от климата, к которому оно привыкло, и, ради развлечения нескольких любопытных, подчинить скверным условиям?

– Однако вы тоже – одна из этих любопытных…

– Да. Но каждый раз, когда я здесь, меня переполняет грусть.

– В таком случае зачем вы приходите?

– Не знаю.

Она села на влажную скамейку. Я присел рядом. Обтерев капли дождя на лице, она сказала: