Мадрапур

Для круга это миг торжества и любви. Заботливо поддерживаемая под руки, сопровождаемая почётным эскортом, Мюрзек преодолевает преграду – занавеску, отделяющую её от первого класса,– и со вздохом садится на своё прежнее место. Гордые сознанием выполненного долга, мы рассаживаемся по своим креслам. Мы созерцаем Мюрзек. Мы не спускаем с неё глаз.

По кругу пробегает лёгкая дрожь. От соседа к соседу, как электрический ток, передаётся волнующее чувство, характер которого мы всё понимаем, и для того, чтобы мы им сполна насладились, требуется тишина. Страница перевёрнута. Круг воссоздаётся заново – наш козёл отпущения вернулся в наши стены.

Несколько минут проходит в атмосфере полного благолепия. Мюрзек получает из рук бортпроводницы поднос. Она сразу же принимается за горячий кофе, но поскольку у неё дрожат руки, её соседка слева, миссис Бойд, поспешно встаёт и, с круглым ангельским лицом под старомодными буклями, начинает намазывать ей тосты маслом.

Она делает это с такими ужимками, словно смакуя, что начинаешь опасаться, как бы она вдруг не стала их тут же сама уплетать. Но я клевещу на неё. Вот она уже с приветливым видом передаёт их один за другим изголодавшейся Мюрзек, которая, поднимая на неё полные смирения голубые глаза, всякий раз её благодарит. Никто, кроме меня, не склонен, я полагаю, со злопамятством вспоминать, что, когда самолёт готовился сесть, Мюрзек обозвала миссис Бойд чревоугодницей, вся суть которой сводится «ко рту, кишечнику и анальному отверстию». Как определил бы Караман, это было, в конце концов, всего лишь «немного резкое замечание», и я ощущаю стыд, когда ловлю себя на этом воспоминании, которое так не соответствует общему настроению круга.

Впрочем, в эту же секунду я читаю в японских глазах миссис Банистер – в глазах сияющих и прекрасных, но явно не созданных для выражения нежности

– похвальное усилие забыть все те колкости, которые Мюрзек отпускала по поводу её аристократических юбок, подобных сетям, раскинутым для ловли поклонников.

Словом, в нас и вокруг нас бурлит настоящее половодье добрых чувств, и мы опьянены собственной добродетелью, каковая искупает в наших глазах ту низость, что мы выказали во время жеребьёвки. Но меня гораздо больше поражает другое: нельзя сказать, что нам не терпится поскорее услышать, какие испытания выпали на долю Мюрзек, когда она вышла из самолёта, и каким образом удалось ей снова подняться на борт. Чем больше я размышляю о нелюбопытстве, которое мы тогда проявили, тем всё яснее открываются мне его причины.

В чём состоят они? Ну что ж, я об этом скажу, даже если дам повод для нападок. Во всех нас, мне кажется, живёт некий инстинкт, дающий нам знание того, что нам предстоит пережить. На сей счёт у меня нет никаких сомнений. В старину прорицатели видели будущее, потому что их прозорливость не была затуманена, как у нас, нежеланием заранее знать свою собственную судьбу. Повторю ещё раз: я убеждён, что в каждом из нас заключена способность предвидения ожидающей нас участи. Мы бы с удовольствием этим предвиденьем пользовались (правда, можно ли говорить здесь об удовольствии, когда наше предвиденье рано или поздно открывает нам неизбежность смерти?), если бы не воздвигли между ним и нами стену своего ослепления.

Во всяком случае, всё это вполне очевидно, и сами наши излияния, я настаиваю на этом, нас выдают. Мы не торопимся слушать Мюрзек. Мы предчувствуем, что то, что она нам скажет, удвоит нашу тревогу. А нам после всех передряг хочется одного – чтобы эта тревога пребывала по-прежнему в спячке. Да, таково в этот миг наше самое сильное желание. Забыть о том суетном и лихорадочном деле, каким является жизнь, и погрузиться в блаженное оцепенение, к которому нас так манят свет, и тепло, и вернувшееся ощущение комфорта, и сытый желудок, и моторы самолёта, мягко урчащие вокруг нас, словно укачивая.

На поверхности нашего сознания, забывая о зловещих предчувствиях, таящихся на дне, колышется мысль: раз уж самолёт взлетел, он обязательно должен куда-нибудь прилететь. И почему бы не в Мадрапур? Захват самолёта и изменение его курса, взятие заложников, угроза смерти, висевшая над Мишу, изгнание Мюрзек – всё это не более чем «перипетии», как выразился бы Караман. Мишу жива и здорова, Мюрзек снова среди нас, самолёт летит прежним курсом.

В конце концов, мы живём в цивилизованном – в нашем, западном – мире, который и в воздухе продолжает нас защищать. Зачем тревожиться понапрасну? Всё в конечном счёте уладится, если не считать, разумеется, убытков, которые мы понесли, но они из разряда тех неприятных случайностей, от которых не застрахован ни один турист. Что нам действительно нужно теперь, когда надвигается ночь и наша совесть умиротворена добрым приёмом, который мы оказали Мюрзек,– это несколько часов хорошего сна. Когда рассветёт, всё покажется легче и проще.