Маджонг

У Зеленого Фирштейна в Лос-Анджелесе жил брат, которого звали Синим Фирштейном. Теперь его так, конечно, никто не зовет, да и сам он, пожалуй, давно и навсегда забыл, что когда-то в глухом детстве, проведенном в Десятинном переулке на Старокиевской горе, он был Синим Фирштейном. От Зеленого его отличал только цвет пальто. Зеленому родители купили мутногороховое, а Синему — бледно-чернильное. Когда и почему братьев назвали Фирштейнами, дворовые предания умалчивают.

— Да кто их разберет, американцев, — почесал небритую щеку Зеленый Фирштейн. — Я вчера с ним по «Скайпу» разговаривал. Говорит, все окей, а что именно окей, я уже не понимаю. Иногда мне кажется, что я с марсианами говорю.

— Не жалеешь, что остался? — Сонечка умела задавать вопросы по существу.

— С какой стати? Я хоть сейчас могу уехать. Только что мне теперь там делать?

— Я спросила, не жалеешь ли, что ТОГДА остался?..

Семья Фирштейна уезжала в два приема. В конце семидесятых в Штаты перебрались папа с Синим. Папа рассчитывал устроиться и через год-два забрать маму с Зеленым, но что-то у них не сложилось, и за Зеленым вернулись только в конце восьмидесятых. Зеленый Фирштейн к тому времени заканчивал Политех и уже торговал с однокурсниками компьютерами. Ехать в Америку он отказался. То есть не совсем отказался, но он не хотел ехать без денег, да и компания у них собралась неплохая, жаль было бросать друзей. Потом, конечно, все накрылось, но кто ж тогда знал, как оно обернется.

— Не приставай к человеку, — вступился за Зеленого Фирштейна Толстый Барселона. — Границы — это абстракция, чистая условность. Их скоро не будет. Чей, кстати, ход?

— Как обычно, — хищно оскалилась Сонечка. — Того, кто спрашивает. Ходи!

— Слышу слова старого анархиста, — заметил Старик Качалов. — Есть, значит, еще пепел в пепельницах.

— Напрасно ты мое вольное прошлое потревожил, — поднял бокал Толстый Барселона. — Возьми вот нашу страну. В девятнадцатом веке ее не было, в двадцатом ее границы менялись раз пять, а что будет в двадцать первом, даже предположить никто не возьмется.

— В двадцать первом веке территориальные границы утратят значение, — уверенно предсказал Зеленый Фирштейн. — Гражданство будет определяться регистрацией в доменной зоне Интернета. Все расчеты и платежи пойдут через Сеть.

Домены будут соревноваться за привлекательность для налогоплательщиков. А гражданство останется только прикольной фишкой. Чем-то вроде дворянства. Ветер Бреши, дорогой, — повернулся он к Старику Качалову, — у меня — сезон Осень. Дай взамен что-нибудь полезное.

Глава вторая Бидон и его грузди

Кости для игры в маджонг обычно раскрашены тремя красками: красной, синей и зеленой.

Правила игры. Раздел «Символика».

— Бидон! — Константин Рудольфович Регаме несколько раз с силой ударил тростью по ближайшему стеллажу, полному книг. — Бидоньеро, покажитесь!

В павильоне букиниста было сыро и пустынно. Утром в рабочий день на книжном базаре людей всегда немного, а у букинистов в это время, как правило, их и вовсе нет. Но раз дверь открыта, значит, хозяин на месте.

— Бидонауэр! Немедленно покажитесь, не то я начну расхищать ваши сокровища, — Константин Рудольфович еще раз ударил тростью по стеллажу. Насчет сокровищ он пошутил. У Бидона на Петровке была репутация главного хламодержателя, к нему стекалось все, от чего отказывались другие букинисты. Бидон не выбрасывал ничего, сваливая макулатуру в огромные картонные ящики, а издания в обложках рассовывал по рассыхающимся книжным полкам. Эти полки он громоздил одна на другую и сколачивал в стеллажи. Нелепые и уродливые конструкции Бидона тянулись по обе стороны широкого центрального прохода, уходя в глубь павильона. Единственное, что интересовало Бидона в книгах, попавших к нему в руки, — иллюстрации. Прежде чем отправить без-обложечного инвалида в ящик, Бидон аккуратно вынимал страницы с иллюстрациями, чтобы потом вставить их в рамки и застеклить. Гравюрами, рисунками из энциклопедий и старыми фотографиями были увешаны все стены павильона. Под стеклом они смотрелись солидно и стоили на порядок дороже тех книг, из которых извлекал их алчный Бидон. Особым вниманием и любовью граждан пользовались почему-то иллюстрации из Брема: птицы, земноводные, млекопитающие.

Константин Рудольфович был почти уверен, что и теперь, воспользовавшись отсутствием покупателей, Бидон охотился на иллюстрации.

— Бидоша, — позвал он еще раз, хотя мог уже и не звать. Шмыгая носом и откашливаясь, Бидон наконец выкатился из-за дальнего стеллажа. Его длинные волосы полыхали оранжевым огнем, а лоб над правым глазом был заклеен пластырем.

— Ты, любезный друг, все в пыли веков копаешься? Инкунабулы препарируешь?

— Здрасьте, Рудольфыч, — кисло ухмыльнулся Бидон. — Шутите? А я работаю.