Маджонг

— Так точно-с. Государь наш утром после кофию, пребывая в добром здравии, отодвинет самую малость шторку на окне, глянет долгим взглядом на Неву, а потом обернется к советнику и скажет гладко и без запинок: Божиею милостью мы, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая, повелеваем нашим доблестным войскам сию же минуту выступить против Турка. Если бы у Государя был в заводе аппарат аглицкой или, скажем, немецкой работы, который тут же его слова разносил в уши всем генералам, какие только ни есть в России, то и бумаги казенной не понадобилось бы. Однако ж нет такого аппарата! И поэтому советник, услышав царскую волю, немедля мчится через весь Дворец в Департамент и там слово в слово диктует монаршую волю начальнику Департамента. Начальник передает ее столоначальнику, тот — переписчику. Переписчик переписывает, столоначальник читает и ставит внизу закорючку, начальник читает, ставит чуть выше другую закорючку, советник — третью и мчится к Государю. Государь читает, собственной рукой подписывает: «Николай» — и отправляется на смотр. А Указ — срочно в типографию, и оттуда — во все полки: в Тифлис, в Одессу, в Таганрог, в Измаил, в Киев, в Москву. И пока Государь делает смотр, они всё уже знают, рассылают фуражиров и готовят прощальные обеды. А отдельный оттиск отсылается со специальным курьером в Стамбул — Турецкому Султану, чтобы тот мог подготовиться к встрече и одеться подобающим образом.

— Про Султана — это ты, брат, заврался, — рассмеялся князь. — С остальным — тоже, но про Султана — особенно.

Чичиков огляделся. На столе перед князем уже стоял поросенок с хреном, да к тому же изрядно подъеденный, и графин с водкой стоял, и разные закуски. «Что я тут делал? — изумленно спросил себя Чичиков. — Что я наговорил?» Но князь не дал ему времени опомниться.

— И потом, Чичиков, у казенной бумаги есть и обратная сторона, что же ты о ней-то молчишь?!

— Простите, ваше сиятельство, — переспросил Чичиков, изобразив величайшее внимание к словам собеседника, — не совсем понял вашу мысль.

— Вот у тебя Государь р-раз, и отправляет войско в поход. А знает ли он, каково войско у Турка и каково его собственное?

— Как же ему не знать, ваше сиятельство? — не чувствуя еще близкого подвоха, удивился Чичиков. — Государю военный министр докладывает, а ему доподлинно известно, сколько улан налицо в №**-ском уланском полку, да сколько гусар в М**-ском гусарском… Министру все генералы докладывают через посредство.

— Аглицкой машины…

— …казенной бумаги.

— Ну, братец, — рассмеялся князь, — нам ли с тобой не знать, что у казенной бумаги, отправленной сверху вниз, — одно качество, а у той, что идет снизу вверх, — совсем другое. Эта, вторая, хитра и лукава, даже если с виду — сама простота. Вот вздумай кто-нибудь, да хоть я, отправить наверх бумагу о ком-нибудь, да хоть о тебе, Чичиков. Что бы я написал в ней?..

Чичиков вдруг почувствовал, как наливаются холодной неподъемной тяжестью руки. Он и прежде догадывался, что неспроста здесь этот князь, а тут вдруг понял: за ним. За ним от самого царя. Сейчас схватят. Свяжут. Сперва — в Петербург доставят, на допрос, а там — в Сибирь, в могилу, навеки.

— Написал бы: помещик, владелец трех тысяч душ и что-то еще в том же роде, — продолжал князь. — Написал бы, что путешествует скромно. Не дурак, но и не… Что еще? Что еще написать о тебе, Чичиков?

— Помилуйте, ваше сиятельство! Не погубите! — взмолился Чичиков.

— Да что это ты, братец? — изумился князь. — Да за что же? За рассуждения о Государе и аглицкой машине?..

* * *

— Ну как? Прочитал?

Женя с трудом оторвал взгляд от последнего листа рукописи и медленно перевел его на Регаме. Тот давно уже покончил с перепиской и теперь с интересом наблюдал за Женей.

— Как тебе про аглицкую машину понравилось? Правда смешно?..

— Да, — согласился Женя. — Очень смешно.

— Тогда пойдем. Я уже свободен. Пойдем, обсудим, так сказать, прочитанное. И обо всем остальном поговорим.

Регаме легко поднялся и, не оглядываясь, направился к выходу. Раскрытая папка осталась у Жени в руках. Он аккуратно застегнул ее и поспешил за Регаме.

Они устроились в небольшом кафе неподалеку от музея Достоевского. Кафе называлось, как и положено, «Иртыш».

— Что мне в этом городе нравится, — благодушно заметил Регаме, оглядев заведение, — это совершеннейшая бесхитростность. Во всем: в людях, в обстановке, в названиях. В двух шагах отсюда дом писателя, которого уже полтораста лет читают — никак прочесть не могут. Раскрученный бренд, можно сказать, во всем мире известен. И этот дом у них на всю страну один. Другого такого нет. Это же нужно обыграть, ну правильно? Как бы наши назвали кабак рядом с домом Достоевского?

— «Идиот», — пожал плечами Женя.