Маэстро

Одиночество Темистокле Солера переносил неважно. Бьющая через край натура балагура не располагала к уединению, а неугомонный ум непрестанно искал развлечений. Вот и сегодня, когда обстоятельства оставили Теми наедине с собой, обед в кафе уже через пятнадцать минут стал для него чистой пыткой. Правда, не надолго. Внимание Солеры привлекла пара, сидевшая через пару столиков от него. Состоятельного вида синьор лет шестидесяти за чашечкой кофе с десертом что-то с похотливой страстью декламировал симпатичной молодой особе, держа ее ладонь в своей руке. Особа внимательно слушала и воспитанно, но не более того, улыбалась в ответ. Солера уже минут тридцать развлекал себя, посылая провокационные взгляды явно скучающей под стариковские комплименты девушке, и добился того, что они-таки встретили радушный прием. Теперь оставалось решить новый уровень головоломки и найти способ с ней заговорить. Однако, авантюрно-завоевательные планы Темистокле были прерваны посыльным, который вырос как из-под земли и передал ему записку.

Немало удивившись, Солера развернул листок, и с каждым прочитанным словом все больше расплывался в блаженной улыбке. К головоломке, как и к особе интерес был потерян моментально. На следующий день Солера уже наблюдал за работой грузчиков, тащивших в каморку Джузеппе заснеженный спинет, который тот некогда оставил у него в квартире. Верди, не намного опрятнее, чем прежде, но с добавившейся в облике неадекватной одержимостью, сидел за столом, поглощенный работой с бумагами.

Спинет был поставлен на место. Грузчики ушли. Солера брезгливо осмотрелся, принюхался и скорчил гримасу.

– Знаешь, ты, если пожелаешь, можешь переехать обратно ко мне, – задумчиво предложил он и посмотрел на Верди, который, кажется, ничего вокруг себя не замечал, – Какие будут инструкции, маэстро?

Джузеппе ткнул пальцем в одну из страниц на столе, просматривая другую.

– Убери дуэт Фенены и Измаила в третьем акте.

– Это противоречит логике построения акта, – возразил Теми.

– Логика убивает жизнь. Замени его пророчеством Захария. Хватит с нас любовных игрищ, – ответил Джузеппе, делая какие-то пометки, – Пророчество об освобождении евреев из плена будет криком угнетенных людей, пробуждающим в сердцах патриотический настрой.

Солера еще раз в замешательстве оглядел комнату в поисках второго стула. Не найдя лучшего решения, он взялся за край стола и без предупреждений потащил его к кровати.

– Пробуждение патриотического настроя в сердцах, – проговорил он, вытягивая стол из-под локтей изумленного Джузеппе, – будет запрещено австрийской цензурой задолго до того, как угнетенные люди успеют открыть рты, чтобы крикнуть.

Солера устроился поудобнее на кровати за столом, взял страницу, на которую указывал Джузеппе, и причмокнул, глядя на комментарии.

– Могучая австрийская цензура не обратит внимания на мелкого неудачника Верди, возразил маэстро, схватив стул и передвинув его к столу.

– Что у тебя на уме, Джузеппе? – нахмурился Солера.

Верди сел за стол и опять уткнулся в бумаги.

– Мне нужна песнь для нации, а не слащавая беллетристика для дам, – пробормотал он.

Брови Солеры поползли вверх. Он снова провел глазами по врученной ему странице.

– Песнь для нации… в опере?! Однако… – скорее принимая вызов, чем с сарказмом произнес он.

***

– Измаил?

– Синьор Миралья.

– Захария?

– Я бы предложил Проспера Деривис.

Немногим менее девяти месяцев после ночи, когда Верди посетили воинственные кличи струнных аккордов, композитор сидел в одном из двух больших кресел перед столом Мерелли и обсуждал с курящим трубку импресарио возможный состав исполнителей своей будущей оперы. Джузеппе опять был опрятен, причесан и одет в чистый камзол, но вид у него был усталый и нездоровый. Почти год он провел в агонии творчества, практически не выходя на улицу из своей маленькой сырой норы. Музыка вновь спасала его от боли, уводя в заживляющее все раны царство созвучий, но взамен требовала исступленного, одержимого служения себе.

Пригрезившийся разговор с Маргаритой, выбор Солерой для либретто именно истории Вавилонского царя и бесконечно звучащие в голове струнные и духовые призывы к борьбе соединились для Джузеппе, как части пазла, в единую картину. Он видел в этой картине бесспорное доказательство того, что высшие силы избрали его для миссии, куда более важной, чем развлечение публики незатейливыми историями под искусный аккомпанемент. Он должен был пробудить родной народ. Он должен был создать оперу, великую оперу, которая станет гимном и маршем освободительного движения Италии.

Искренняя вера в полученные знаки подняла его с постели, помогла пережить боль потерь, наполнила вдохновением. И все же, двинувшись вперед, Джузеппе пришлось оторвать и оставить где-то позади ту часть себя, что хранила тепло воспоминаний о вечерах у рояля в доме Барецци, миндальном запахе духов Маргариты и детском смехе в соседней комнате. Что-то внутри него отмерло и было утеряно навсегда. Иногда, Джузеппе казалось, что теперь он стал сильнее и жестче, но горечь все еще часто навещала его по ночам.