Мафтей: книга, написанная сухим пером

Я стою в этой толпе, как слепец среди воды, — где брод? Об меня трутся кунтуши, гуни[32], арияки, вуйоши[33], кабаты[34], мешки и сумы. А под ногами целой бандой беспрепятственно гуляют крысы. Когда-то я губил их вовсю во дворах и истреблял в домах блох, тараканов и комаров. Находил водоносные жилы под общественные колодцы и пробивал подземные проломы, куда можна сливать ненужное. Обрабатывал ямы известью для умерших от сыпняка и корелы[35]. Теперь же, когда и зовут в город, то разве что снять залом или колдовство в доме или открыть «завороженное поле» со связанными крест-накрест колосьями. Завонялась и духом мирщина — колдуют, ведьмуют, постятся на черную свечку, заговаривают, проклинают, вещают разную чушь. При этом чинно в храм ходят. Но к Господу ли? Богу свечку, а черту ладан. На две души живут. Но заглядывая в бездну — притягиваешь ее.

А базар клокочет. Стою и присматриваюсь. Правда, не к рыночной толпе — к детям. Мертвые рассказали все, что могли рассказать. И что не могли. Теперь за детьми очередь. Сказано: слушай юродивых и детей, они Богом пахнут.

Ребятня тоже хлопотала в работе и, как все дети, обращала ее в игру. Скакали наперегонки среди навоза: кучек конских кремьяхов, коровьей балеги и овечьих бобалек, а тогда наклонялись — один с лопаткой, а другой с мешочком — запасались удобрением. Большое подспорье для маминой грядки. Черную работу делали с радостным визгом. И мак черный, да сладкий же… Я зачерпнул из кармана орехов и позвал детей. Подбежали, какое-то время настороженно поглядывали на гостинец, потом взяли по орешку. Я снял с одного шапку и опустошил ладонь, добавил еще и птенчика, вылепленного из пчелиного воска. Белые после зимы лица засветились. Белые не от солонины.

— Кукушечка сладкая. Кусайте один с головки, другой — с хвоста. А мне расскажите, что слышали о девицах, которые исчезли.

— Нельзя про это говорить, дедушка, — скороговоркой выпалил старший.

— Почему?

— Чтобы Мару не накликать. Услышит и придет за новой. Задурманит, нитями оплетет и поведет за собой. И собака не тявкнет. А коли залает, то оцепенеет…

— А вы откуда знаете?

— Юрика Еленка пропала. Правда, Юрик?

Ребенок гордо качнул головой.

— И не обмолвилась, куда идет?

Мальчуган молча пожал плечами, рот был занят вкусняшкой.

— Бануешь[36] по сестре?

— Банует, — сказал за него старший. — И мамка банует. И пес их Сивко грустил — да так и сдох. И черешни две засохли из-за Еленки…

— Фигли[37] шутишь, — изобразил я недоверие.

— Пусть мя гром ударит! — бухнул себя в грудь кулачком мальчуган.

— Это в самом деле чудеса: мать ревет, пес молчит, деревья застыли, а куда подевалась девушка, никто не ведает…

— Знает, дедушка, знает, — подтянулся он ко мне в шепотке. — Циль-дурак знает.

— Какой Циль?

— Тот, что вернулся с войны с проломленнной головой. Теперь ходит на смех людям и собирает рище[38].

— И что он говорит, несчастный?

— Говорит, что Мара ему глаз вернет. Тот, что он на войне потерял.

— Добрая челядинка, — усмехнулся я.

— Это не челядинка, а ведьма, — ребенок выпучил испуганные глаза. — Пусть Бог от нее бережет. Вы чеснок при себе носите?

— Зачем?

— Бесовщину отгоняет.

— Мне, когда родился, варги[39] чесноком намазали. До сих пор помогает… А вы бегите к той бричке — там для вас целое сокровище навалено.

Час-другой я присматривался к нищим. Все были при делах, базарный день и их кормит. Но одноглазого калеки не встретил. И отправился на улицу Трех волхвов, к бурмистровому посаду. Раньше меня привозили сюда тайком, госпожа не хотела, чтоб о ее хвори знал муж. Теперь немочи не скрыть. Об этом знал весь город. Мостовая под окнами была устлана соломой, чтобы больной не мешал грохот телег, а сами окна закрыли темными занавесками, чтоб не беспокоил солнечный свет. Дом стоял посредине липовой рощи, над тихим рукавом Латорицы. Река здесь перегорожена железными цепями, чтоб лодочники не мяли лилии и не пугали лебедей, которые гнездились на подбережье.

Хозяйка, бедная, и сама была похожа на лебедку — тонкошеяя, бледная, белая, лежала смертельно больная под слоями покрывал.

— Как себя чувствуешь, матушка? — спросил я.

— В сердце стрела, — еле слышно выдохнула она.

— Мы ее вытянем, — сказал я утешительно.

Болезнь одних изводит, а других калечит. Здесь было другое. Хворь не в сердце, а на сердце. Я знал сей род женщин. Любовь живет в них, как молитва в монашке. В этом их сила и в этом слабость. Ведь ежели отобрать любовь, то останется одна дуплистая пустота. А в сердце войдет всякая тоска, усиленная страхами и тревогами. Долго придется оживлять такую душу. Здоровье быстро вылетает и по-воловьему возвращается.

— На улице воздух шелковый и солнце, как золото, — откинул я плахту и открыл оконницу. — Оно и для тебя светит.

— Я мертвая, — шелестнули запекшиеся губы.