Мафтей: книга, написанная сухим пером

А вкус к тому же он имел неутолимый. Помню, как учил меня читать следы по ранней пороше. Сначала я должен был знать, каким бывает под ногами снег. Он бывает рыхлый, мокрый, промерзший, сыпучий, ноздреватый, перистый, крупчатый, хрустальный, затвердевший корой наст, и легкий, как пепел, прихваченный инеем, надутый воздухом и прибитый ветром, сухой меловой, острый, как стекло, жирный, зернистый, как соль, и мелкий, как мука… На том белом фоне писались для него, неграмотного, целые истории скрытого лесного стиля жизни. Показывал мне прямую вереницу четких следов нога в ногу — передние лапы толще, чем задние. Волчья стая вмиг прошла. Двое старых, четыре переярка и шесть молодых. Вожак сзади, присматривает за семьей. Изголодавшиеся. Разодрали бестолкового зайца и далее двинулись. На лужайке догнали козла-рогача, тот убегал прыжками, но двое переярков схватили его за морду и задние ноги. Зверь потянул их за собой на шесть шагов и рухнул. На месте схватки остались только клочья шерсти. Стая насытилась и вернулась в логово, спрятанное где-то в глуши, вблизи воды… Таким способом отец и выслеживал их.

Иначе с лисой. Та ходит «лодочкой», путает, делает изгибы, хватается за чужой след, не пропустит никакой приметы. Не гонит, бережет силы. Чует, что происходит вокруг, под землей и на дереве. Не ленится вылезти на стог и осмотреться. Что-то вынюхает, что-то украдет, что-то подберет за волком, совой или человеком, что-то спрячет на голодный день. Мудрая огневка.

Круги «жировых следов» накручивает заяц, ходит скоками, возвращаясь на свой круг. Гонимый страхами, сеет путанку. Стрижет кусты, молодые побеги, очень любит кору клена, боярышника, вербы, яблони, молодые винные лозы. Выгребает из-под снега траву… Белка по земле ходит голодная, грызет шишки, разгребает лишаи и сухие опята, роет лунки в поисках парги — круглого, как орех, душистого гриба. В голодную зиму объедает кончики хвои, не гнушается и корой. Сытая ходит «верхом» в дремоте. Белки хитрят с осени, а при весеннем тепле линяют. Тогда их легко добыть. Для них страх — куница. Закусит белкой и два дня спит в ее дупле. А свое гнездо мостит в заброшенном птичьем. Мало в нем сидит, путешествует из дупла в дупло. И добычу развешивает по деревьям. Очень любит мед диких пчел, там ее можно подстеречь… Иначе ведет себя воришка хорек. Его следы острые, а ходы прямые, рыщет под каждым пнем, держится человеческих жилищ. Хорек не суетится, не делает припасов, находит свое, а ежели нет, то довольствуется тем, что есть. Характером сей зверек удался в человека. Поэтому они и ладят.

Следы медведя похожи на следы человека в широких лаптях. Только вывернутые. Вуйко Мигаль просто никогда не ходит, ломает путь, бродит, а при этом и царапает задними ногами деревья, метит свои владения. А еще оставляет на молодых пихточках «закусы» и «заеды». То — поиски муравейников, ягодников, гнилых пней с червями, нор с орешками. Когда найдет рябину или дичку, снесет дотла, вытопчет лужайку дудника, смакуя сочными стеблями. Но настоящий пир для него — падаль. Если закопает, чтобы опосля полакомиться, дичь, может и на зимовку не укладываться. Большая беда от таких медведей-шатунов. Смертоубийцы. Отца моего первого посылали за ними. Тогда его неделями не было дома, а когда возвращался, только зубы белели на черном, заросшем, сразу постаревшем лице. В глазах усталость и радость. А в лесу мир. Вот так.

Несмотря на это, догадываюсь, охота была для него вынужденным промыслом, как оправдание свободы бродяжничества. А истинной страстью оставалась река. Не рыба, нет, а живая вода. Чары ее текучести, изменчивости и вечной обновы. «Вода все смоет», — его слова. Как кани[345] дождя, так он ждал случая, чтобы отдаться рыбалке. Никогда не бештал[346], как другие рыбари, — «ловить рыбу», «брать рыбу», «обманывать рыбу». Говорил: «Иду к воде». А река уже его награждала за ту преданность полной мерой. «Грицко и в ковше воды что-то изловит…» Увы, вода его и поймала. Кому крючком быть, тот должен согнуться, говорят бывалые.

Дело рыбацкое знал он коротко. Ловил под берегом вручную — более всего это любил. Реже плетеными корзинами и сетью. На стремнине городил «заколы[347]», плел верши из камыша. Для других рыбарей ладил остроги, перемёты, кормаки[348], топтухи, бредни, хватки, козлы, самки, волоки… Сам же он любил в одиночку посидеть под ольхой с удой: удобный черемуховый покон[349], нить из тонкой жилы, костяной крючок, поплавок из пера. Поплюет на приманку — уже что-то вцепится. И к столу было, и котам, и на паленку выменять.