Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Нет, волк не нападает сзади. Честный зверь, сильный зверь. Единственный, кто бесстрашно бросается на более сильного противника. И если проигрывает, то до последнего дыхания смотрит в глаза губителю, а потом умирает. И вернее нет среди зверей. Пока не отомстит за своего, до тех пор не успокоится. Волк за волчицу, а волчица за волка…»

Я рассказывал это, чтобы успокоить парня. А сам… сам я боялся не волка. Сутолока и смятение царили в моей душе. Вязались неясные образы, обрывки мыслей наплывали из сумрака памяти. То, что прошло, то, чего не было и что все еще ждешь.

Шел я с упавшим сердцем. Как тот, что сам пашет и сам топчет. Шел куда глаза глядят, кожей, нервами чувствуя, что иду куда надо и что скоро приду…

А тут слышу: «Гурр-гурр-гурр…» Серая кольчатая горлица, пугливая бедняжка. Что она потеряла в лесных дебрях? Да еще и в одиночку. Может быть, потеряла пару, сокрушается. Теперь не сядет на зеленые ветви, только на сухие; не будет пить чистую воду, только мутную. Два голубя воду пили, а два колотили… У сих птиц все парно. И держатся они обжитых мест. Значит… Я стал против ветра (первое предписание ловца), прикрыл сверху нос ладонью и медленно двинулся по гребню ложбины. Слух слухом, а обоняние обонянием. Вскоре я уловил этот запах… запах, который зверь назвал человеческим духом. В омуте, под вывернутым осокорем, чернела осиротевшая берлога. Еще один знак… Мало кто знает, что медведь имеет странное пристрастие: обустраивать зимовье в таком месте бурелома, куда бы доносилось пение петуха. От этого ему слаще спится.

То медведь, зверь. А я — то я. Впрочем, так ли уж и далеко ушли мы друг от друга?! Я приложил ухо к траве — и услышал далекий, как эхо вчерашнего дня, глухой звук. Нет, не лапа дикой животины, не людская нога, не ток воды, не качание камня и не скрип дерева. Это был равномерный, слаженный топот. Кованые копыта! И колеса. Два. Ночью я плохо спал и теперь должен был ущипнуть себя, не снится ли мне. Бричка в чащах под тучами, в заломах кряжистых елей?.. Нет, мне не снилось. Да что я, в клетке фыркал Марковций, которого не обманешь — вырос в дедовой конюшне. Он тоже чуял лошадей.

Я велел Алексе готовить ночлег, а сам выпустил на волю хорька. Тот встал свечкой, уставил на меня вопросительные стеклянные глазки. «Да, да, мой цимбор, — кивнул я. — Ты верно понял: иной будет охота, пойдем мы не за зверем…»

И мы пошли. Даже хорьку было тяжело продираться сквозь жесткие папоротники, коряги свербиги, гнилые колоды, затканные плющом. Во влажных причудливых зарослях стоял такой сумрак, что я лез на ощупь, раздирая руки и лицо. С трудом одолели чащу, вышли на ягодную прогалину, над которой повис тенетник солнечной дымки. Поредевший сосняк подпирал низкое небо. И воздух поредел, стал светлее, звонче. Что, звонок?! Да, стрекотал отдаленный звонок брички: «цинь-цинь-цинь…» А в моем сердце откликнулся звон, заглушенный пластами времени и душевной муштры.

Теперь могли продвигаться бегом. Склон горы затянут глянцевым покровом барвинка. По нему, как по санному пути, я скользнул вниз — и уперся в едва намеченную в прошлогоднем листе тропинку. На две колеи. Не думая, пустился я по свежим следам. И под высоченным кедром, где подъем круто сворачивал влево, открылось мне рахманное зрелище. Между лесистыми холмами, как в гнезде сказочного орла, хоронилось поместье, окруженное густой живой изгородью. Я еще успел увидеть зад черной брички, въезжавшей в ворота, и они сразу затворились…

Так вот где я догнал тебя, черная бричка с черным господином! Или, может, ты меня…

Прилег я под крайним кедром, чтобы дать крови остудиться, а мыслям улечься. Затем поднялся по стволу вверх и зацепился за толстый подковный гвоздь. А с него свисал узел, целая кисть ярких ниток. Вот и оно! Видать, здесь заканчивалась дорога, завязывался узел пути. Клеймо знака, что они пришли в нужное место. И я тоже… Мир мал, сказал бы мой содруг авва Клим, а мы еще меньше.

По склону горы, в тени кустов боярышника, двинулся я в сторону поместья. Одним духом сбежал вниз, перебрел ручей. Зеленая изгородь плотно закрывала двор, поглощала голоса. Я пошел окольным путем, выискивая просветы. Нашел утлое местечко в живой изгороди и попытался раздвинуть заросли хмеля. Со двора зарычали собаки, да так остервенело, что поджилки затряслись. Тогда я резко подбросил хорька на изгородь и дважды хлопнул в ладони…

До Алексы у меня был только один ученик — хорек-добытчик. И должен похвастаться: кое-чему он научился. Как и его отец, и дед, и прадед, которого принес в пазухе щенком еще мой нянь. И с ним на плече он ходил в лес и «к воде», на базар со шкурами и в корчму. Когда забрала его, спящего, вода, зверек соскочил с доски и остался на берегу. Кому-то служили собаки, волы и лошади. Нам — хорьки. Мудрые, верные, трудолюбивые, молчаливые и ничего не требующие, кроме твоего ненавязчивого присутствия.