Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Я Мафтей Просвирник из Зарики. Это за Гнилым мостом, знаешь? Твоя мамка Прасковья кланяется тебе. Я дал ей слово принести ответ, что ты жив и здоров. Так мне и передать, парень?»

Бедолага слабо кивнул.

«Ты же Алекса, рыбарь из Росвигова? Я не ошибся?»

Еще один кивок, и у меня отлегло от сердца. Паренек, хоть и в помутнении, но был еще при уме. Меня это больше удивило, чем обрадовало. В рогатке недолго держатся. В оцепенении и мраке, истерзанные и сломленные духом, скоро гибнут или сходят с ума. И кто знает, что из этого лучше. Но сей еще жив, и рассудок еще при нем.

«Послушай, Алекса, твоя мать Прасковья ревностно молится Матери Божией, чтобы та была с тобой до конца. Ее святым именем призываю тебя поклясться: причастен ли ты к гибели хоть одной из девиц, котрые бесследно исчезли в нашем городе? Говори правду у смертной черты».

Парень отрицательно покачал головой. А единственный незаплывший глаз аж горел жаром искренности. Говорил лучше слов.

«Я должен идти, сынок, — сказал я. — А ты крепись, храни в себе душу. Дух-утешитель поможет».

Легко сказать. Сказать и выйти из умертвляющей ямы на свет, на люфт[167], на люди. Какие они ни есть. А там осталась хрупкая душа в страшной борьбе с Тьмой…

Мы поднялись наверх, через минуту меня снова впустили к Цимеру. Мягко, как мацур[168], ступал он по толстым плитам, грудь выпячена, руки за спиной. Глаза, как у мертвой рыбы. «Пасет пленников и сам живет в заточении», — подумал я.

«Чую, вам повезло, — сказал скрипучим, как его сапоги, голосом. — Что же вы услышали от того збуя[169]?»

«Что он не виноват. И вы знаете это лучше меня».

«Вы осмеливаетесь говорить, что в замковом остроге держат невинных людей?! Да кто вы такой?»

«Я тот, кто проводит розыск от имени градоначальника и с согласия посланника императорской тайной полиции. И я заявляю: парень не имеет отношения к пропаже девушек».

«Может, и так, зато имеет отношение к еще худшему. Есть сведения, что два года назад он был среди подстрекателей к мятежу против монаршего величия».

«Ваше благородие, два года назад каждый третий каким-то боком был причастен к революции. И царской милостью большинство оправдано. Потому что и в Писании сказано: «Милосердие превозносится над судом». Вы также можете проявить милосердие. Облегчите муки этого несчастного.

«Что? — Цимер побледнел и затрясся. — Ежели б я слушал каждого просителя, то уголовная тюрьма превратилась бы в приют», — в ярости он стукнул себя в грудь, там что-то булькнуло.

И тогда я все понял. Это был не гнев, а слабость. И не столько офицерская выправка, как попытка из последних сил держать фрунт. А под галунами мундира была скрыта грелка. Я оглянулся, глубже вдохнул — и убедится в догадке окончательно. Старшина оперся на стену и отрывисто хватал воздух, как плотвица, выброшенная на берег. Едва прохрипел:

«Зачем вам этот арестант? Что вы здесь делаете?»

«То же, что и вы».

«Я служу закону и справедливости».

«Знаю. И преисподняя — место справедливости. Я тоже служу, однако другому — милосердию. Поэтому я здесь. И не буду просить у вас многого. Дайте приказ препроводить парня в каземат с окном. Пускай положат его на сухую солому и укроют. И дадут воды пополам с вином. Немедленно».

«Как ты смеешь, наглый дикарь?!» — вскричал тюремщик.

«Смею. И вы посмеете. Совершив это, может, удастся вам не загубить еще одну душу. А я спасу две».

«Что ты плетешь?»

Я медленно двинулся к нему, и по мере моего приближения его дряблое лицо все гуще покрывалось потом. Руки бессмысленно ткали невидимую паутину.

«Не бойтесь, — тихо сказал я. — Не хочу, чтоб услышали в коридоре. Вы смертельно больны. Ваши легкие гниют и отравляют кровь».

«Что?! Ты видишь сквозь сукно и плоть?»

«Нет, здесь все на виду. Вы тоже можете увидеть, — подвел его к углу, затянутому бледно-зеленой плесенью. — Вот как выглядят ваши легкие».

«Что это?» — брезгливо скривился Цимер.

«Это особый вид плесени, образующейся от гниения человеческого тела. Вы выбрали себе жилище с красивым видом на Латоричную долину, но не учли, что под ним. А на дне, в глубине — рогатка, в которой умирают в страшных муках караемые, гниющие заживо. Сколько их там умерло за время вашей управы? Они не могли передать вам проклятия сквозь каменный склеп, зато мстили безмолвно и смертельно. Стены имеют щели и трещины, сквозь которые просачивается ядовитая прелость умирающей плоти. Она не имеет зубов, но так же точит камень, как малая моль сукно. Сим вы дышали годами, боясь распахнуть окно, чтобы не простудить слабые легкие. Лелеяли убийственную плесень. Каждая смерть, благословленная вами здесь, посылала сюда свой поклон. Убивая, убиваешь отчасти и себя. Вы не знали о сем обряде, господин палач?»

«Знал не знал… Что будет дальше?» — человек растерянно хватал воздух не токмо ртом, а, казалось, и руками.

«Я сказал, что именно. Уберите из рогатки парня и обеспечьте ему человеческие условия хотя бы на двое суток».

«Почему на двое суток?»

«Потому что столько надо времени, чтобы приготовить для вас первую порцию лекарства. Кора и живица успеют перебродить на квас».