Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Дело не в запуках, соломенный ты шут. Все идет за рукой. Рыба чует хорошую руку и тогда и на долото ловится. Таков закон мира: кому цветет, кому вянет… Что ты наговорил на Алексу?»

«Шепнул, будто он грозил, что Эмешка либо его будет, либо ничья… И что барских лебедей сгубил».

«С какой радости?»

«Ради мяса. Гуси хорошие на вкус. Но вернулись же, я слышал…»

«Что знаешь о Тминном поле?»

«А что знать? Голый пустырь».

«О девках пропавших есть что сказать?»

«Ни полслова. Ничего не знаю. Ежели вру, чтоб меня гром ударил».

«Ты, Тончи, свое накличешь, — сказал я. — А пока живи, смерди дальше», — освободил я петли на его ногах и оттолкнул лодку. — А о наших с тобой любезностях никому ни слова. Потому что гром может ударить в тот же день».

Я поднял щуку, чужую дань, и отнес к дуплу. Кому-то и ныне иерусалимская верба приготовила чудо. А мне — новые загадки. Забрал свое натруженное коромысло и пошел домой. Ночь капала росой, мокрой ольхой стекала в реку. Деревья, голубчики, пробуждаются первыми и так целый день смотрят на собственные тени. Молодился овод. В Монастырище хавкали перепелкачи, росу пили. В окнах келий моргали светильники, соревновались с утренней зарей, зарождающейся над горой Черник.

Помнится, как в пору своего ученичества я спросил своего духовного протектора:

«Что вас привело из киевских пещер — через поднебесный Афон, боговластную Черную Гору, сербскую Ковылу, приморский Святой Влас и паломническое Меджугорье — в нашу сторонку?»

«Знамо что: Звезда путеводная. Она нас ведет и приводит к прекрасному месту. К тихой воде».

Я тогда удивился: что здесь прекрасного — тесная нора в глинище под одинокой яблоней, пожухлые сорняки, блеяние коз и кипение реки, совсем не тихой?!

«Здесь мое сокровище, здесь мое сердце», — пояснил Божий челядин.

А было еще раньше… Я, мальчуган, прибежал к нему с каким-то посланием от своего деда. Мних дал мне яблоко. Мы сидели на пороге и молчали, он смотрел на Латорицу, а меня больше привлекала обстановка его погребицы.

«Вам тутки не тесно?»

«Тесно? — удивился тот. — Дух не требует пространства. А самому человеку легче, когда, не вставая, дотягиваешься рукой до нужного — до двери или постели, до свечки или горшочка, до сундука…»

Большой замшелый сундук чернел в глубине и служил ему столом.

«Что там?» — спросил я не оглядываясь.

Схимник подвел меня ближе и поднял тяжелую крышку:

«Здесь лежит мир».

«Мир?» — спросил я недоверчиво.

«Можно сказать и иначе — свет. Свет мира», — пояснил он.

Меня это еще больше удивило, потому что в сундуке было темно и пахло мятой, чтобы отвадить мышей. Когда глаза привыкли к темноте, мне открылось нагромождение плит, которые были спрессованы из сухих листьев, только широких и нарезанных коцками[177], как иконки на иконостасе. Испещренный черными значками лист не крошился. Тогда я попробовал его на зуб.

«Эй, что ты делаешь, книгогрыз!» — со смехом воскликнул Аввакум.

«С какого дерева сии листья?» — по-взрослому поинтересовался я, сын хащевого[178] человека.

«С говорящего», — ответил пещерник, пристально глядя мне в глаза.

Неожиданный страх уколол мои пятки сотнями акациевых колючек. Похолодело в животе, будто взлетел на раскачанной ветке над пропастью. Глядя, как тот размыкает скобу на деревянных таблах, я затих, как куропатка под шапкой. А монах торжественно положил перст на россыпь затесей, и уста его сами собой заговорили:

«Я слышал, о Цезарь, что ты желаешь знать о добродетельном муже, нареченном Иисусом Назаретянином и на которого народ взирает, как на пророка, как на Бога, и о котором ученики его говорят, что он Сын Божий, Сын Творца Неба и земли. Истинно, Цезарь, ежедневно слышу о сем муже чудесные вещи. Словом, Он повелевает мертвым вставать и исцеляет больных. Он среднего роста, на первый взгляд — добрый и благородный, что отражено и в обличье Его, и у встречных невольно рождается к Нему влечение и уважение. Его волосы от ушей имеют краску зрелых орехов и ложатся на плечи светлым шелком; посредь головы пробор по обычаю назарян. Чело гладкое, лицо без морщин и чистое. Борода вьется, и поскольку недлинная, то посередине разделена. Взгляд очей строгий и имеет силу солнечного луча; никто не решится проникновенно заглянуть в них.

Когда он укоряет, то вызывает смущение, однако, упрекнув, сам расстраивается. Хотя Он и строгий, одновременно добрый и ласковый. Говорят, что никогда не слышали Его громкого смеха, зато видели, бывало, как Он плачет. Его руки красивые, одухотворенные и выразительные. Беседу Его считают приятной и мягкой. Его редко видят среди людей, но когда это происходит, держится Он почтительно и смиренно. Его поведение и манеры высокодостойны. Он красивый. А что касается матери, то она самая красивая женщина, какую когда-либо видели в сей сторонке.

Если ты хочешь, о Цезарь, как писал мне недавно, видеть Его, дай весточку, и я мигом пошлю Его к тебе.