Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Мафтей, я просто не верю. Граф Шенборн, ишпан наш, знает тебя… Когда я высказал твою челобитную, он спрашивает: «Это не тот ли сообразительный бай, который научил, как избавиться в комитате от мусора?» Сам я не помню, ибо в то время начинал службу в Веспреме. То ишпан на охотничьей учте у костра рассказал нам о тех турбациях[180]. И Мукачево, и Берегсас, и Сольва тонули тогда в мусоре. Нечистоты и помои, кости и всякий мусор выгребали просто на улицу, еще и не таились. Ямы, овраги и водоемы были запружены отбросами и дохлятиной. А вонь какая! Зря в пригородах отводили ямища для мусора. И где кто бы еще нанимал на такое тягло! Жандармы, кого застали, били палками. Но это не помогало, потому как начали скрываться, выбрасывали ночью. Одним словом, совершенно закоростился, завонялся Берег. И тогда, говорит ишпан, появился в управе человек из простых, то есть ты, Мафтей. И говорит строго: «Мне нет дела до вашего правления, однако на разгильдяйстве надо положить крест. От эпидемий люди мрут как мухи. Каждый второй ребенок обречен». Чиновники руками развели: «Да что мы можем сделать? Возле каждого двора не поставишь стражу». — «Стражу не надо. Брат брату сторож, говорит Писание. Выдайте указ, что вынос мусора за ворота наказывается пеней. Но взыскание выплатят тому, кто выдаст разгильдяя. Если же доброхот донесет, что у кого-то беспорядок во дворе и на земле, то пусть ему отрежут тот кусок земли, который занапастил нерадивый… Понимаю, что доносить друг на друга гадко, но жить в мерзости по колено не менее позорно. Клин клином вышибают. На крутое дерево крутой клин…» Выслушали они тебя и опешили, даже боялись верхам доносить. Но дошло то как-то до ишпана, и он долго смеялся. Тогда переговорил в высоких кругах. Там взвесили: а что, собственно, мы теряем? Чужими руками легче жар загребать. И глашатаи разнесли указ по всему комитату. Так и случилось: горы мусора зубами выгрызали, жгли, прикапывали, прятали в зарослях или исподтишка спускали по реке. Чтобы на глаза не попасть… После Берега последовал за ним и Угоч. А когда граф гостил на своей родине, то заметил, что такая же морока с мусором на берегах Майна. Он рассказал и там, как они за месяц вычистили Мукачево. И те за милую душу ухватились за тот совет… Получается, Мафтей, что ты известный человек и не хвалишься».

«Теплый ветер принес меня на обозначенное место — к заводинке напротив иерусалимской вербы» (стр. 156).

«Марковций никогда не заходит в дверь, шелковой веревкой просачивается сквозь щель под крышей. Так и нынче: выскользнул из ямки, махнул хвостом на лету и мягко упал на полку. И сдвинул при этом тетрадь в мягком телячьем окладе. Книжица ударилась о стол, и из нее вылетела страница…» (стр. 163).

«Хвастаться нечем, древнее развращение, — отмахнулся я. — После того происшествия люди меня ославили, как куры лазиво[181]. А сами снова в навозе до бороды. Им только дай послабление…»

«И не говори, Мафтей. Нет худшего, чем жить в бурную эпоху. Да нам свое делать… Боюсь тебя и спрашивать, как движется наше дело…»

«Что-то прядется».

«Пряди, Мафтей, пряди. Как у вас, русинов, говорят: хорошая пряха и на щепке напрядет».

«На ломте, господин. Так говорят. А у меня еще и горбушки нет, одни крошки».

«Уповаем на Бога. Мне, знаешь ли, как-то на сердце полегчало. Вчера мы честовали графа с именинами. А он в благодарность нам охоту организовал. На Грабовецком кряже, там такие светлые рощицы и полным-полно косуль. И вот стою я на страже, о своем думаю. Слышу отдаленные выстрелы: пух-пух… А в моей окрестности тихо, мирно, кукушка кукует. Когда гляну: из чащи вышла на просвет косулька и стала как вкопанная. И на меня смотрит. Глазами моей Эмешки. Еще и на лбу у нее такая же прилизанная рыженькая челочка. Меня, видать, разум покинул — где я и что я. Негаданно для себя прошептал ей: «Ты жива?» А косуля дважды кивнула головкой и шмыгнула в заросли… Вот что со мной приключилось вчера. Или, может, показалось… Ты, знаю, посмеешься надо мной».

«Нет, не посмеюсь, господин. Это и вправду утешительный знак».

«Почему же тогда ты такой грустный, Мафтей?»

Я промолчал. Разве мог ему ответить, что все значимые вещи бывают помечены печатью грусти…

На сей раз я брал паланковский подъем чуть не вприпрыжку. На двух крыльях — надежды и тревоги. Цимера застал на бастионе. Следовал моему предписанию — дышать все больше свежим воздухом. А свою отравленную камеру он закрыл. Собирался и рогатку заглушить.

«Напрасно, — сказал я. — Кабы был вами, я бы сам туда забрался».

«Что ты мелешь?» — рявкнул тюремщик.