Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Сладчайший Мафтей, ты не дал мне закончить. Говорю, что всякий товар продается, когда находится на него желающий. Есть у меня такой перекупщик из Хуста, частый гость. Падок на всякие первородные штуки. Называет их артис генус, то, что народ создал. Говорит, что в них коренится красота мира. Но не гнушается и железками, что остались от минувших побоищ. Мне что, мне лишь бы гешефт шел. Немилосердно жаль, что не потрафлю твоей просьбе, Мафтей, потому что все продал тому скупщику. Разве что оно у него задержалось, если не отправил дальше, то попрошу для тебя. С большой радостью прислужусь, ежели это могло бы тебе помочь в расследовании. Хотя и не очень понимаю, какая связь между полотном с нитками и пропажей вышивальницы?»

«И я еще не знаю, Мошко… Но надо за какую-то нить ухватиться».

«А, понимаю. Где не зажжется, там не закурится. Еще как тебя, потя, понимаю… Хоть какой-то малый след объявился?»

«Кое-какой есть. Заячий», — улыбнулся я.

«Но это хорошо, браток. И по заячьим следам временами находят медведя…»

«Медведицу. Так мой отец говорил, пусть прощен он будет в лучшем мире».

«Э-э, Мафтей, ты вот к печальному повернул. А щука же стынет…»

Я отщипнул от запеченной рыбы кусочек и положил в рот.

«Что на то скажешь, сын рыбацкий?» — хозяин обнажил зубы в лукавой улыбке.

«Скажу, что это оно! Моему нёбу нравится… К рыбе ты имеешь вкус. Мало того, еще и делишься ею с убогими гоями. Хвалю за такую щедрость».

«Что-то я не пойму, Мафтей, к чему ты клонишь. Где это слыхано, чтобы жид что-то кому-то даром давал».

«Слыхано, Мошко, слыхано. Тебе новости в корчму горивка приносит, а мне вода. Каждый день получает от тебя щуку одноглазый калека, не так ли?»

«Щуку в руку, говоришь?»

«Не в руку, а в дупло иерусалимской вербы. Оно и не странно, чудеса оттуда пришли — из Иерусалима. На всякого свое чудо…»

«Ой, Мафтей, и что это ты кругами ходишь, как волк? Так бы сразу и сказал, что дело в дурном Циле. Я действительно подкармливаю лотроша. Меня не убудет, а бедняк, слоняясь по берегам, найдет и принесет какую-то железку. Что-то из этого пойдет кузнецу Колодку на лом, а что-то заберет купец из Хуста. Все же копейка. Так как, скажи, не поделиться с убогим?!»

«Воистину: трудиться — кормиться. Это я, лодырь, здесь присел задаром к твоим лакомствам…»

«Прикуси язык, Мафтей. Я до сих пор не знаю, чем выплатить тебе долг. Кабы не ты, моя Рифка с теми панами-микстурщиками давно бы уже была на Божьей постели. Или я со слабым сердцем…»

«А как бы ты, голубчик, хотел?! Куда глаза — туда и сердце. Что в душе — то и на сердце. Его не обманешь. Сколачивая капитал, не копейку в руке зажимаем, а сердце. И сим смиряем кровь».

«Знаю, уже знаю. Вот теперь мы с тобой и выпьем за сердечное дружелюбие между порядочными людьми».

«Да давай уж по чуть-чуть, ибо что-то меня с утра колотит. Видать, к сухому лету».

Мошко буркнул что-то подручному, и тот мигом принес поднос с кувертами[201]. Ого-го! На стол поставили желто-зеленую бутылку, точь-в-точь названую сестру той, что осталась у меня дома. Закупоренная деревянной пробкой, запотевшая сизым туманом. И стекло, и почерк — одной гуты.

«Это и есть твоя хваленая мараморошская?» — намеренно зевнул я, чтобы не выдать смятение в голосе.

«Она, родимая. Из коложварской винокурни, из отборной ржи. В неполных бочонках ее ночью преправляют через Тису, в Солотвино разливают в стеклянницы, а сплавщики по воде доставляют в Киральгаз. Оттуда мой зять везет сюда, а я уже снабжаю столы офицерские, барские, чиновничьи. Его светлость граф Шенборн, когда устраивает охоту, два ящика берет. Токайские и егерские вина остаются, а мараморошская живительная влага — как в песок… Я, преподобный Мафтей, тебя чем попало угощать не буду».

«Думаю, трое царей так долго не блуждали по пустыне, как эта паленка, пока попала к моему штемпелику. Даже боязно одним махом опустошить такую ценность».

«Пей на здоровье, Мафтейка. Все, что здесь видишь, — в твою честь».

Мы выпили, закусили, поговорили. Разглагольствовал в основном Мошко. Я не очень и слушал, зная, что ожидаемого и так не услышу. Не дал долго развозить, встал.

«Ну, Мошко, заключим с тобой токму[202]. Ежели господин из Хуста объявится, ты ему напомни о вышитом портрете. Очень мне хочется глянуть на него. Ежели надо, я и сам к нему заверну. Дай знать. А засим благодарствую за угощение».

«Оставь. Ни наелся, ни напился», — деланно отмахнулся хозяин.

Он провел меня через зал, где каждый стол отзывался своим шумом. Здесь и в будни было многолюдно. Зашел коренастый, сбитый мужик с прокопченным лицом и ремешком вокруг волос. Сгреб с лавочки плюгавого пьянчужку. «Сдвинься, мадьярская морда, русин садится!» Мошко неодобрительно качнул головой, шепнул мне: «Легок на помине. Кузнец Колодко. Выкует какую-нибудь монету и будет здесь киснуть до вечера». И тут же, забыв обо мне, побежал к прибывшему и угодливо затарахтел. Копеечка копеечку зовет.