Маг

– Это все тебе тоже рассказал Единый-Сущий? Если все так, как ты говоришь, и Единому противен животный облик, то зачем он сам создал этих животных? И потом, если Единый так любит созданных им людей, то почему он против того, чтобы люди летали, как птицы, или плавали не хуже рыб? Тем более что никто из людей насовсем превращаться в какое-то там животное и не собирался!

Если раньше вопросы Данилы сопровождались тихим, сдержанным гомоном толпы, опасающейся открыто поддерживать явно крамольное любопытство, то последнюю его реплику сопровождало уже неприкрытое и довольно громкое одобрительное гудение. А тут Данила поставил последнюю точку.

– Я почему-то думаю, что твой знакомый Единый-Сущий все наврал. Никто его в этот мир не посылал, а просто он чего-то хочет для себя. А ты, дяденька, ему поверил. Ну и дурак же ты!..

При этом слова «Ну и дурак же ты!» были сказаны таким тоном, что все присутствующие поняли – Данила ни минуты не сомневается, что апостол Пип совсем не дурак, а просто тоже преследует свои собственные цели. В зале повисла тяжелая, мрачная тишина.

После такого резюме, сказанного каким-то маленьким негодяем, испитая физиономия «посвященного отца Пипа» пошла синими пятнами. Его глаза загорелись мрачным огнем, а губы молча шевелились, словно читали какое-то чудовищное заклинание. Наконец он хрипло выдавил:

– А ну-ка, маленький негодяй, скинь свой капюшон, чтобы я увидел, кто смеет отрицать истину Единого-Сущего!

Не успел я протянуть руку, чтобы помешать Даниле исполнить распоряжение Пипа, как он одним движением сдернул капюшон с головы. Пип на своем столе-кафедре словно окаменел, впившись выпученными глазами в лицо Данилы. Вольготно стоявшие рядом с ним гвардейцы мгновенно подобрались то ли для прыжка, то ли для торжественного салюта, стоявшая в зале толпа сначала отхлынула, оставив нас в одиночестве на пустом пространстве пола, а затем колыхнулась в нашу сторону, словно желая сомкнуться вокруг и спрятать нас. И в оглушающей тишине, которую, казалось, можно было резать, словно упругую краюху хлеба, сдавленный женский голос выронил:

– Принц!..

В это же мгновение вперед выметнулась рука Пипа, и хриплый голос прокаркал:

– Взять его!..

Трое стражников одновременно шагнули вперед, а толпа колыхнулась назад, показав, на чьей стороне здесь сила.

И тут я, сделав широкий шаг навстречу гвардейцам, заслонил собой Данилу. Одновременно левой рукой я рванул застежку плаща и резким круговым движением обмотал его вокруг предплечья, а правой выхватил подарок старого Навона. Стоило матово сверкнувшему клинку со свистом рассечь воздух, как бравые гвардейцы встали как вкопанные. Они явно растерялись, наткнувшись на сопротивление.

И тут я снова услышал скрежещущий голосок нашего милого Пипа:

– Ты, Белоголовый, думаешь сталью остановить волю Единого-Сущего?! Ну что ж, придется тебе попробовать его немилость!

Толпа ахнула, рванулась назад и к стенам, и из ее нутра снова послышался тот же женский голос:

– Мальчик!.. Бедный мальчик!.. Апостол, пощадите ребенка!..

Но апостол уже ничего не слышал. Он вытянул в мою сторону сжатый кулак, украшенный перстнем с багровым камнем, и громовым голосом рявкнул:

– Аус!

Возглас прокатился по замершему залу, камень вспыхнул мрачным багровым светом и... ничего не произошло. Только перстень на моей руке слабо завибрировал и слегка потеплел.

В глазах Пипа блеснуло безумие. Он потряс кулаком, словно надеялся выдавить из него последнюю каплю какой-то чудесной, невероятной силы, и снова завизжал:

– Аус!..

И тогда у меня из-под локтя высунулась белобрысая голова, и Данила довольно хихикнул:

– Что, дяденька, сдох твой маус?.. А теперь я попробую...

Он выдернул из-за ворота свой серебряный свисточек, и негромкий, переливчатый свист оглушил весь зал.

Что же тут началось!

Сначала раздались уже знакомые легкие хлопки, и вслед за ними люди из зала начали стремительно исчезать, а уже достаточно душное помещение стало столь же стремительно заполняться самыми различными живыми существами.

Первым исчез апостол Пип. Вместо его удивительно худой фигуры на занимаемом им столе появился не менее удивительно толстый боров. Поводя из стороны в сторону грязным, слюнявым пятаком, украшенным фамильной бородавкой, и оглядывая зал крошечными красными глазками, он неловко топтался, с трудом перемещая свое жирное, розовое, покрытое неопрятной седоватой щетиной и безобразными черными пятнами тело по шаткой подставке, на которой он вдруг оказался. Стоявшие рядом со столом гвардейцы с ужасом уставились на этого свина, но сами практически тут же перекинулись. Двое из них сели по краям стола в виде слегка ошарашенных филинов, таращивших ослепшие глаза на ярко пылавшие светильники, а третий, обернувшийся матерым лисом, тут же забился под стол.