Маг. Биография Паоло Коэльо

Через полчаса они уже входили в «Дом в Гавеа». Несколько дней Пауло делил с другим мальчиком скромную комнату, где стояли две кровати, шкаф, стол, два стула, а на стене висел ораторий с изображениями святых. В углу помещался фаянсовый умывальник, над ним — зеркало. «Наверное, чтобы мы могли наблюдать с его помощью свое обновление», — оптимистично предположил в дневниковой записи Пауло. Разобрав чемоданы, мальчики спустились в столовую, где им подали чай с бисквитами. Духовный наставник группы падре Жуан Батиста Руффьер огласил прибывшим здешние правила, и первое надлежало исполнять уже через десять минут: обет молчания. До самого отъезда из приюта никто не должен произнести ни слова. За соблюдением правил следил сам падре Руффьер — энергичный коренастый гаушо, сын выходцев из Франции, увлекавшийся пчеловодством. Он туг же прочел мальчикам одну из своих знаменитых проповедей, которые оставили неизгладимый след в памяти многих поколений учеников Санто-Инасио:

— Вы прибыли сюда, как прибывают машины на технический осмотр и ремонт. Попытайтесь полностью разобрать себя, деталь за деталью. Не бойтесь, если увидите много грязи. Важно потом вновь поставить детали на нужное место и при этом быть предельно честными.

Проповедь длилась почти час, но именно эти слова звучали потом в голове Пауло весь первый день, который он провел в одиночестве, бродя по лесу вокруг дома. Вечером он записал в дневник: «Я пересмотрел все свои мысли последних дней и готов к исправлению». Прочитав «Аве Мария» и «Отче наш», он погрузился в сон.

Хотя падре Руффьер ясно определил цель уединения — «здесь вы удалитесь от мирских соблазнов и предадитесь размышлению и молитве», — далеко не все мальчики прибыли сюда с благочестивыми намерениями. После ужина и вечерней молитвы по коридорам здания скользили тени, мальчики тайком собирались в группы, играли в покер и «семь-с-половиной». Если им удавалось провезти в чемодане приемник на батарейках, что было строжайше запрещено, и поймать «Радиожурнал Бразилии», кто-нибудь тут же предлагал сделать ставки на скачках «Жокей-клуба». Глубокой ночью благочестие приюта осквернялось азартной игрой, курением и даже выпивкой, если кто-то ухитрялся привезти виски во флаконах от шампуня. Заметив ночью свет в комнате, какой-нибудь бдительный падре туг же вырубал электричество, дабы пресечь греховную деятельность, что однако не всегда решало проблему — нечестивое веселье могло продолжаться и при свечах, похищенных днем в капелле.

Пауло проснулся в пять утра с тяжелой головой, но ему стало немного лучше, когда он открыл окно и увидел первые лучи солнца над океаном.

Ровно в шесть, еще до завтрака, дожидаясь в капелле утренней мессы вместе с товарищами, Пауло решил вверить себя Господу и совершить то, на что у него не хватало духа вот уже почти год: исповедаться. Трудность была не в самой исповеди, но в тех мучительных объяснениях, что обычно за нею следовали. Мальчики приходили к исповеднику, намереваясь признаться лишь в самых банальных грехах, но священник обязательно задавал им стыдный прямой вопрос:

— Ты согрешил против целомудрия, сын мой? — Если ответ был утвердительным, неизбежно следовали другие вопросы: — Один или с кем-то? — Если с кем-то, священник продолжал терзать несчастного грешника: — С человеком или животным? — Если с человеком, приходилось уточнить пол партнера: — С мальчиком или девочкой?

Пауло было безумно трудно говорить о таком, что он даже не считал грехом. По его мнению, в мастурбации не было ничего зазорного. В тетради он писал: «Никто на земле не вправе бросить в меня камень, потому что никто не может избежать этого искушения». Но Пауло не мог заставить себя признаться в этом на исповеди и постоянно тяготился ощущением собственной греховности. После мессы падре Руффьер вновь произнес грозную проповедь. Глядя в устремленные на него широко открытые глаза учеников, священник красочно изобразил то место, куда неизбежно попадают грешники:

— И вот мы уже в аду! Мы видим вокруг лишь слезы и слышим скрежет зубовный! И я встречаю совратившего меня приятеля и проклинаю его! И все мы рыдаем и раскаиваемся, а дьявол смотрит на нас с мерзкой улыбкой, от которой наши страдания становятся еще страшнее. Но самая лютая кара, самая нестерпимая мука состоит в том, что у нас нет никакой надежды. Мы останемся здесь навечно.