Я дышу одиночеством, облачаюсь в одиночество, испражняюсь одиночеством. Полное дерьмо. Я никогда не чувствовал себя так одиноко. Даже в те горькие и бесконечные дни моей покинутой юности. Что ж, одиночество мне не в новинку. Вот только я здорово устаю от него. В скором времени я совершу нечто безумное, что ужаснет мир.
Хочу писать. Но для чего? Зачем? Я один, экзистенциальные вопросы занимают мой мозг, и во всей этой какофонии я различаю одно желание: умереть.
Драматические отрезки жизни чередовались у него с радостными событиями. Редкие и достаточно короткие, эти мгновения оптимизма фиксировались без малейшего намека на скромность:
Настал мой час рождать, и он уже воспет в стихах, которые я сотворил в клинике. Этим утром я рождаюсь с первым лучом. Пришла пора явить миру, кто я таков.
До середины 1967 года мир, еще не знавший, кто таков Пауло Коэльо, уже рисковал потерять его, судя по частоте депрессивных всплесков и той настойчивости, с которой он твердил о смерти и самоубийстве. В конце июня, вновь промучившись бессонницей всю ночь, он совершил необдуманный импульсивный поступок. Спрятал дневник в ящик стола, запер дверь ключом на два оборота, убедился, что она действительно закрыта, — и начал крушить все подряд. Первой под руку попалась шестиструнная гитара — он разбил ее в щепки о письменный стол с таким грохотом, что это походило на взрыв бомбы. В тот ранний час, в обычный день — около шести утра в четверг — соседей, вяло собиравшихся на работу, до смерти перепугал шум в доме Коэльо. Отломанным грифом Пауло вдребезги разнес красный проигрыватель, коротковолновый радиоприемник и продолжал сеять разрушение, круша все на своем пути.
Ничего целого уже не оставалось, а ярость еще не была утолена. Пауло подобрался к стеллажу с книгами и смел на пол собрания сочинений, начиная с «Приключений Шерлока Холмса». Он начал рвать книги европейских писателей одну за другой, затем перешел к полкам с томами бразильских авторов… Поэзия, проза, философские сочинения — все летело на пол, уже покрытый растерзанными книгами. Пауло ворвался в ванную и, орудуя грифом гитары как дубинкой, вдребезги расколотил зеркало туалетного шкафа. Когда грохот на миг стих, он услышал, как отец просит его открыть дверь. Он не внял отцовским просьбам. Сорвал и разодрал в мелкие клочья два плаката, что висели на двери, — с текстом молитвы святого Франциска Ассизского и «Барбарой», стихотворением Жака Превера. То же самое он сделал с постерами — репродукциями картин, украшавшими комнату: «Махой обнаженной» Гойи, «Садом наслаждений» Босха и «Распятием» Рубенса. Запыхавшись, Пауло заметил, что уцелел лишь один предмет: белое кресло, в котором он привык «плакать либо созерцать звездное небо», как он однажды написал. Инструмента, чтобы разбить его, под рукой не оказалось, и, недолго думая, он распахнул окно и с грохотом выбросил кресло в садик. И лишь когда в комнате не осталось ни одной целой вещи, решил открыть дверь. Он только успел понять, что ломился к нему уже не отец: его быстро зафиксировали два санитара, а один из них вколол ему в руку инъекцию сильнодействующего транквилизатора.
Открыв глаза после отключки, он узнал этот облупившийся потолок: его снова поместили в палату на девятом этаже в частной клинике доктора Эйраса. Как только Пауло очнулся, санитары подвели его к лифтерам, чтобы предупредить:
— Вот тот самый пациент, что сбежал отсюда в прошлом году. Сторожите его хорошенько, и на сей раз будьте начеку.
В клинике ничто не изменилось. Не хватало только Флавио — племянника министра, который пытался убить себя виски и спреем с духами, а все остальные, включая заику и мнимого немого Луиса Карлоса, товарища по бегству, остались на месте. Лица — те же, что и всегда. Прежними были и мучения. В первый день Пауло подвергли сеансу электрошока столь тяжелому, что когда Фабиола спустя несколько часов пришла его проведать, он все еще лежал без сознания, на губах пузырилась слюна, а лицо страдальчески кривилось. Несмотря на ласку и заботу возлюбленной — теперь, помимо родителей, его в больнице навещала только Фабиола, — Пауло так и не смог выбросить из головы исчезнувшую Жени и ребенка.