Магда Нахман. Художник в изгнании

он взял доску, оклеил ее кусками военных карт, бумажками от карамели и национальными флажками, прикрепил к ней детский домик в виде крепости и черные палочки, символизирующие пушки, и провел кровавые реки и горы, в виде каких-то красных наслоений. Так получилась «военная игрушка», которую ребенок сделал бы куда лучше, ибо во имя декоративной стороны войны он забыл бы о ее крови…[138]

Читая такие отзывы, Надежда Лермонтова, которая дала свои работы на выставку, послала гневную телеграмму из Петрограда Кандаурову:

Присутствие футуристов считаю абсурдом. Прошу принять меры, чтобы выделить меня и единомышленников или выслать мои работы обратно. Письмо следует. Лермонтова[139].

Последовавшее вдогонку письмо было не менее раздраженным. Она обвиняла Кандаурова в чрезмерном «либерализме», который был вреден для нее и ее соратников, потому что и публика, и пресса возлагали на них ответственность за проделки футуристов: «Я футуристов ненавижу и считаю их не имеющими никакого отношения к искусству, а потому появление их на серьезной выставке считаю чистейшим абсурдом»[140].

Даже Магда, деликатная, тактичная, не любившая никого обижать, не могла согласиться с присутствием футуристов на выставке и последовала примеру Лермонтовой. Она написала Кандаурову, что для нее невозможно выставляться под одной крышей с ними. Обе художницы считали, что футуристы с презрением относятся к натуре, к живописи и подменяют искусство фокусами, выставляя себя в качестве экспонатов. Письмо Магды не сохранилось, но мы знаем о нем, потому что Магда получила ответ, правда не от Кандаурова, а от Владимира Рогозинского, их общего друга по Коктебелю. Рогозинский начал с обращения к Магде, использовав ее менее привлекательное коктебельское прозвище – «Дорогая палачиха!»: возможно, тем самым он хотел подчеркнуть губительный эффект ее письма. Хотя в конце концов все согласились участвовать в выставке, потребовалось немало усилий и писем между Петроградом и Москвой, чтобы убедить разгневанных художников в том, что Кандауров тоже невысокого мнения о футуризме. Он думал, что футуризм проиграет в соседстве с другими направлениями модернизма и при этом послужит стимулом для продолжения экспериментов и общественных дебатов. В любом случае, он считал, что футуристы имеют право быть представленными на выставке. Юлия поддержала Кандаурова, хотя в письме к Волошину отметила, что выставка «сорвана футуристами и попавшейся на их удочку критикой – пошли жалобы, угрозы и всяческая кутерьма»[141].

Взгляды на искусство, выраженные в письмах Надежды Лермонтовой и Магды, совпадают со взглядами Бакста; обе художницы смотрели на «выступления» футуристов с ужасом и отвращением и считали их эстетически и этически неприемлемыми. Нельзя сказать, что молодые художники «Leo созвездия» были конформистами или ханжами – в конце концов, они тоже были модернистами и далеко ушли от академического искусства. Но у них были другие представления о том, что такое искусство.

В своем личном поведении они, как и футуристы, не считали себя связанными буржуазными нормами. В «Башне» у Вяч. Иванова обсуждались новые подходы к гендерным ролям, и эти разговоры были хорошо известны ученикам школы Званцевой. Некоторые из них открыто вступали в гомосексуальные связи, и все они читали и ценили гомоэротическую поэзию Кузмина. Традиции дачи Волошина – нудистский пляж в тени Карадага; Пра в своем диковинном костюме и с трубкой, а также другие женщины, одетые в брюки и ездящие верхом на ослах; сам хозяин дачи Волошин в древнегреческом хитоне – вызывали негодование соседей, которые выражали свое осуждение и возмущение в местных газетах. Но эти художники, поэты и музыканты не занимались прозелитизмом и не требовали, чтобы другие следовали их примеру и освобождались от принятых норм и ограничений. В отличие от футуристов, они не выставляли себя в качестве предметов искусства.