Магдалина

И, расправляя на веревке морщинистые пеленки, читал мне в подлиннике Федерико Гарсиа Лорку.

Но смех смехом, а дело делом. Решение в Валеркиной голове, как всегда, созрело быстро, и через два часа, дождавшись темноты, мы на глаз разделили пополам пухлую пачку отпечатанных листовок, спустились во двор и, пользуясь сквозными парадными и проходными арками, покинули сумрачные пределы нашего трущобного, занимавшего целый квартал, микрополиса. Погода в тот вечер нам благоприятствовала: моросил мелкий дождик, прохожих было мало, и мы, разойдясь в разные стороны, довольно быстро раскидали и расклеили наши воззвания по почтовым ящикам, телефонным будкам и рекламным щитам с глазастыми белозубыми стюардессами и голоногими мюзик-холловскими дивами с жемчужными кичками на головах. Домой я вернулся один, потому что Валерий, раскидав свою часть, должен был спешить в казарму. На другой день он позвонил и сказал, что все равно опоздал и вновь остался без увольнительных. Я же, сменив свой приметный кожаный клифт на простецкий вылинявший плащик и пройдя по обработанным накануне кварталам, сказал, что слепой котенок, которого я нашел накануне в помойном ведре на черной лестнице, начал пить молочко из пипетки, но еще не прозрел. На нашем эзоповом языке это означало, что народ, в лице отдельных представителей, обращал внимание на наше послание, но реагировал, по большей части, весьма индифферентно: курили, оглядывались по сторонам, чесали в затылках, пожимали плечами… Лишь перед гигантским фотопортретом генерального секретаря, где листовка косо перекрывала пестрый ковер орденских планок на груди вождя партии, стоял на стремянке небритый мужик в драном ватнике и плотницкой циклей сдирал бумагу, оставляя широкие царапины на фанерном пиджаке верховного главнокомандующего. А на следующий вечер ко мне зашел Володя и, хитро усмехнувшись, передал сообщение Би-Би-Си о том, что какие-то охламоны расклеили по всему городу листовки с призывами к свержению существующего строя.

– Действительно, охламоны, – сказал я, – как они себе это представляют?..

Вот, собственно, и все, что ярче всего проступает на потертых слайдах моей памяти, когда я обращаюсь к истории нашего знакомства. Потом наши пути несколько разошлись, но при этом каждый знал, что стоит ему попасть в беду, в одиночестве он не останется. А это уже немало.

ГЛАВА …

Когда мы вернулись на кухню, Катерина уже сделала Марьяниной свекрови очередную инъекцию, и старуха опять забылась в блаженном наркотическом сне. Мне после операций приходилось лежать под морфием, и я знаю, что это такое: боль исчезает, и тело словно растворяется в прохладных сумерках больничной палаты, освобождая душу для чистых беспредметных ощущений, напоминающих, если верить описаниям, буддийскую нирвану. Валерий как психиатр считал, что с безнадежно больными, умирающими в страшных физических мучениях, людьми, следует вести долгие проникновенные разговоры, из которых можно очень много узнать о человеческой психике. Но при этом он придерживался мнения, что вопрос о способе кончины умирающий имеет право решить самостоятельно, и если он чувствует, что его сил уже не хватает на то, чтобы достойно встретить грядущее небытие (все эти модные, кокетливые рассуждения о “жизни после смерти” Валерий считал откровенным шарлатанством), кто-то должен взять на себя выполнение его последнего прижизненного желания.

– Против такой постановки вопроса, конечно, многие протестуют, – говорил он, – но я бы хотел знать, многие ли из этих гуманистов видели, как умирает человек?.. Не в кино, не по телевизору, сидя перед экраном за чашечкой кофе или бокалом шампанского, а в жизни, в душной как вошебойка палатке, провонявшей дезинфекцией, кровью и испражнениями?.. Многие, конечно, надеются, до последней минуты не верят, что это конец, думают, что как-нибудь обойдется, да и кто вообще верит в смерть в двадцать лет, но… в общем, черт бы побрал всех этих интеллигентных гуманистов, журналистов, демонстрантов, политиков – живую жизнь по бумажкам хотят устроить, мечтатели хреновы!..