Магдалина

Петушок, который к тому времени обычно бывал уже слегка “на кочерге”, строил на своем лице жалкую мину, больше похожую на одну из мертвых масок японского театра Но, нежели на человеческое лицо. Затем ему по заведенному обычаю следовало прикурить сигарету от свечки, торчащей из носового провала человеческого черепа посреди столика, встать, молча раскланяться и шаткой походкой проследовать в полутемную прихожую. Гостеприимный хозяин, ловя беспомощную ладонь “валета” подмышечным раструбом рукава и устраивая пальто на его кругленьких покатых плечах, на прощанье совал ему в нагрудный карман сложенный вчетверо червонец – на такси. Спустившись во двор, “валет” поднимал голову и, дождавшись, пока в окнах нависающей над четвертым этажом мансарды погаснет свет, неверными пальцами выцарапывал червонец из кармана, доставал зажигалку, цокал пьезоэлектрическим кремешком и подводил под засаленный уголок купюры огненное перышко. Когда купюра разгоралась, он ловким ударом об колено выбивал из картонной коробочки мундштук, закусывал зубами гильзу и вытянув папиросу, прикуривал от зубчатой огненной короночки вокруг свернутого в трубочку червонца. Завершив прощание этим миниатюрным пиротехническим ритуалом, “валет” выбирался на улицу и твердой независимой походкой спешил к ближайшему мосту, чтобы успеть перебраться через Неву до его разводки.

Впоследствии, согласно одной из версий, в ту ночь он не успел, но проверить ее достоверность не представлялось возможным, потому что пожар в мастерской случился летом, соседи по коммунальной квартире были на даче, и никто не мог в точности сказать, вернулся Петушок домой или нет. Впрочем, он вполне мог не успеть, потому что ночи были белые, и со двора трудно было понять, погас свет в щелях между фанерными щитами, изнутри прикрывавшими широкие окна мансарды – или нет. И потому Петушок мог простоять во дворе дольше обычного, а потом, глянув на часы, ясно увидеть роковые цифры на электронном табло. Далее, в согласии с предложенной следствием версией, он, вместо того, чтобы подняться в мансарду напротив и попроситься на ночлег к художнице-керамистке, целыми ночами выращивавшей фарфоровые цветы на выпуклых боках анемичных бокалов, вошел в тот же подъезд, из которого вышел. “Валет” это отрицал. Он говорил, что даже если бы он и вошел, то с единственной целью: тихо устроиться на широком подоконнике и проспать до открытия метро. Потому что после его ухода хозяин запирался в мастерской на крюк, в чем и могли наглядно убедиться пожарные, взламывавшие дверь. Так что даже если бы у него и был второй ключ – откуда, да и зачем? – он все равно не смог бы проникнуть в прихожую и, как предполагает, но отнюдь не утверждает следствие, совершить поджог в припадке ревности.

Ревновал ли он свою жену? Да, естественно. Значит, мотив был? Был, он не спорит. Но мало ли у кого какой может быть мотив? Вот вы, товарищ следователь – пока еще не “гражданин cледователь”! – можете, к примеру, до смерти ненавидеть свою тещу, подбивающую вашу жену уйти от вас к… ну, не важно. Мотив есть, а “дела” – нет. Так и здесь: не было у меня второго ключа – и все. Хотя ключ был, и Марьяна точно знала, что он был. Знала, но молчала. И когда следователь приходил к ней в больницу, признавала все: да, был моим любовником, да, три года, да, муж знал, мы не скрывали, – но когда допрос упирался в роковой пункт, делала удивленные глаза и, отрицательно покачав головой, просила немного поднять переброшенный через блок противовес. А он мог тайком сделать слепки ключей и изготовить дубликаты втайне от вас? Кто, Петушок? – ой, не смешите меня, швы разойдутся!..

Она вообще была смешливая, Марьяна, гречанка из Керчи. Свои переводы подписывала псевдонимом “Мариам Крымская”. Я как-то сказал ей, что так, наверное, в прошлом веке именовали себя провинциальные актрисы со сторублевым бенефисом. Она расхохоталась, а потом серьезно спросила, что я могу ей предложить вместо этого. Я предложил ей подписываться “Кирдяшкиной”, взяв фамилию Петушка, с которым они тогда только что расписались в нашем районном ЗАГСе. Тут она опять расхохоталась, сказав, что это будет звучать слишком напыщенно и потянет уже на бенефис рублей в триста-триста пятьдесят. Но дело здесь было отнюдь не в бенефисах и не в титулах; просто Марьяна бросилась в это замужество от отчаяния, быстро поняла, что сделала глупость, но решила терпеть пока хватит сил. И вовсе не потому, что ее Петр был каким-то исключительным мерзавцем или самодуром, но просто потому, что после того, первого, актера Д., породистого красавца, до пятого десятка выходившего на подмостки одного из наших академических театров в качестве “первого любовника”, все остальные мужчины еще долго представлялись ей какими-то ходячими манекенами. Были, разумеется, какие-то исключения, но о них я скажу потом, в свое время.