Магическое кольцо Каина

– Минуту внимания. Перед тем как убили мистера Грина, меня кто-то в коридоре ударил по голове статуэткой. В тот момент у меня в руке был крупный изумруд, принадлежащий мистеру Грину. Сейчас камень пропал. Может, кто-нибудь его взял для экспертизы?

Полицейские, пожимая плечами, недоуменно переглядывались. Криминалист что-то сказал судмедэксперту по-арабски – и, судя по выражению лиц, мужчины впервые услышали об этом камне. Ну, или вполне высокохудожественно делали вид, что не понимают, о чем речь.

– Я и забыла об изумруде, – всхлипнув, пробормотала Мэри.

Кейт растерянно развела руками:

– Я всегда видела кольцо с изумрудом на пальце мистера Грина. Думала, что это его талисман. А сейчас оно исчезло.

«Неужели все, как у нас дома? Увидев дорогую вещичку, кто-то из полицейских ее прихватил? Кейт и Мэри, наверное, испугавшись обыска, признались бы. Да и зачем вообще Мэри что-то скрывать, если она взяла камень… А здешних полицейских, как и наших оперов со следаками, никто не обыскивает…» – пронеслось у меня в голове.

– Мы будем разбираться с этим, – пообещал «мой» араб, кивая на стул. – По моей просьбе мои коллеги звонили в Россию, нам подтвердили вашу личность и место работы. Также я проинформировал посольство России. Вы можете сейчас ответить на мои вопросы об обстоятельствах дела. Или можете поговорить со мной завтра, в присутствии юриста из российского посольства.

Лицо араба выглядело расстроенным. Он напомнил мне нашего среднестатистического следака, у которого одна цель – дело не возбуждать. Исключительно ради этой низменной цели в постановлении на экспертизу какой только бред у судмедэксперта не спрашивают – мог ли сам себя младенец удушить, мог ли мужик спиной на нож пять раз случайно напороться? Может, сидящий передо мной кадр – некий местный аналог недобросовестного следака? Уже представил, как меня разоблачит – а тут облом? Не похоже, что разговор с ним теперь может представлять для меня опасность.

И я кивнула:

– Я готова сейчас рассказать все, что мне известно…

Глава 5

1777–1780, Мангейм – Париж – Зальцбург,

Вольфганг Амадей Моцарт[27]

– Говорят, ты написал первый концерт, когда тебе едва минуло четыре года? Как только такое возможно?! Ведь ты же был совсем маленьким!

Алоизия Вебер чудо как хороша собой: тоненькая, смуглая, с карими глазами, пухленьким вишневым ротиком и копной густых смоляных локонов. Но, конечно, дело не только в красоте пятнадцатилетней девушки. Красавиц много. Но лишь рядом с Алоизией все кажется невероятно восхитительным: и музыка, и люди, и даже косой холодный дождь, выбивающий ритм на оконном стекле.

Какая жалость, что в детстве он переболел оспой и кожа его лица изрыта темными ямками. Да и рост мог быть поболе… Впрочем, такие мысли мелькнут и исчезнут. Они почти не нарушают теплого солнечного счастья. Сладко кружится голова. И кажется, вот-вот взлетишь в ослепительную синь неба, пронесешься стремительной птицей над Мангеймом с его красными черепичными крышами…

– Вольфганг? О чем ты думаешь?

Он встрепенулся, поправил постоянно сползающий на лоб парик и улыбнулся. Признаваться в своих мыслях (а значит, и чувствах) он стеснялся. Говорить о музыке тоже не хотелось.

Музыка – его воздух, его дыхание, весь мир и вся жизнь его.

Это первое, что он помнит.

Еще нет в памяти ни лица матери, ни лица отца. Но уже льются из окон невероятные завораживающие звуки клавесина.

Их слышишь – и понимаешь: надо к ним, туда, только это важно, лишь это интересно.

Но к звукам не пускают. Толстая нянька пытается заинтересовать совочком и ведерком, бормочет:

– Герра Леопольда нельзя отвлекать, когда он занимается с учениками.

Потом пришло на ум тайком пробираться к отцу, прятаться в его кабинете.

Музыка стала ближе. И была далека как никогда.

Это невыносимое ощущение огромного клавесина. Не добраться до него, никак, решительно невозможно. Да что там клавесин – даже стул подле него кажется непреодолимым препятствием…

К счастью, отец очень быстро заметил интерес своего сына к музыке. Вот тогда началась жизнь! Отец сажал Вольфганга на колени, наигрывал мелодию – и восторгался, когда Вольфганг в два счета повторял ее.

А та пьеска, про которую говорит Алоизия… Всего лишь небольшая незамысловатая вещица в фа-мажоре, на три четверти, с простеньким ритмическим рисунком – две восьмушки и две четверти, две восьмушки и снова две четверти плюс нехитрый аккомпанемент, четверти. Она как-то сама собой придумалась в его голове. Но записывать музыку тогда он еще не умел. Наиграл отцу, тот пришел в восторг. Еще бы, сын сочинил менуэт! Пусть пока он был похож на другие образцы, но это уже была собственная музыка, к тому же написанная ребенком! Отец, быстро выправив ошибки в голосоведении баса, покрыл листы в специальной тетради нотными знаками. И скоро уже в той тетради, куда он записывал сочинения Вольфганга, свободных страниц почти не осталось.