Магия и тайна Тибета

По всему Тибету рассказываются бесчисленные истории о том, какие невероятные доказательства приводят молодые тулку во время испытания их тождества с умершим, чтобы все поверили: они помнят о предыдущих жизнях и чудесах. Тут обычная для Тибета смесь суеверий, хитрости, комедии и совершенно случайных событий.

Десятки подобных историй могла бы рассказать и я, но ограничусь фактами, связанными с людьми, которых знала лично. Рядом с домом Пегьяй-ламы, у которого я жила в Кум-Буме, стоял дом младшего тулку, которого звали Агнай Цанг[63]. Семь лет прошло со дня смерти последнего хозяина этого дома, и никак не могли найти ребенка, в которого он перевоплотился. Вряд ли управляющего домом этого ламы слишком уж удручало это обстоятельство – он управлял поместьем и, казалось, процветал. Случилось однажды, что во время поездки по торговым делам он устал и испытывал сильную жажду, вот и завернул на какой-то крестьянский двор отдохнуть и выпить чаю. Пока хозяйка готовила чай, нъерпа (управляющий) вытащил из кармана нефритовую табакерку и уже собирался достать щепотку табаку, как мальчик, игравший в углу комнаты, остановил его и, показывая на коробочку маленькой рукой, укоризненно спросил:

– Почему ты взял мою табакерку?

Управляющего словно громом поразило: табакерка и вправду не его, она принадлежала покойному Агнай Цангу; конечно же он не собирался ее красть, а просто взял на время попользоваться. Стоял он так, оглушенный, и дрожал, а лицо мальчика, смотревшего на него, вдруг стало строгим и серьезным, потеряло всю свою детскость.

– Верни ее мне сейчас же, она моя! – сказал он снова.

Суеверному монаху, пораженному стыдом, изумлением и ужасом, не оставалось ничего, кроме как пасть ниц перед новым воплощением своего хозяина.

Через несколько дней я видела, как мальчик въезжал в свой дом: в желтой парчовой одежде монаха он восседал на маленьком черном пони, которого вел под уздцы тот ньерпа. Когда процессия въехала в дом, мальчик спросил:

– Почему мы повернули налево, чтобы въехать во второй внутренний дворик? Ворота же справа.

В то время ворота, находившиеся справа, по каким-то причинам заделали после смерти ламы и открыли другой вход.

Монахов изумило это новое доказательство аутентичности ламы; все прошествовали в его частные апартаменты, где был подан чай. Мальчик, сидя на горе больших тяжелых подушек, смотрел на чаши с серебряными с позолотой блюдцами, на крышки с драгоценными камнями, стоявшие перед ним на столе.

– Дайте мне большую китайскую чашку! – повелел он и подробно описал все тонкости ее декора.

Никто не знал о той чашке, даже управляющий, и монахи уважительно стали убеждать своего юного ламу, что такой чашки нет в доме. Именно в этот момент, воспользовавшись длительным знакомством с этим ньерпа, я и вошла в комнату. Историю о табакерке я слышала и хотела сама увидеть замечательного нового маленького соседа. Подарила ему обычный в таких случаях шарф, сделала и еще несколько подношений. Он принял все с милостивой улыбкой на губах и, явно следуя потоку своих мыслей о чашке, произнес:

– Ищите лучше, и вы найдете ее.

Потом вдруг, как будто его мозг озарило воспоминание, он пояснил, где искать: ящик такого-то цвета находится в таком-то месте в кладовой. Монахи коротко рассказали мне, в чем дело, и я с большим интересом ждала, что из всего этого выйдет. Менее чем через полчаса весь набор – чаша, блюдце и крышка – нашли в корзине, которая стояла на дне очень большого ящика – о нем и говорил мальчик.

– Я не знал о существовании этой чаши, – позже признался мне управляющий. – Сам лама или мой предшественник, должно быть, положили ее в тот ящик, там больше ничего не было из дорогих вещей, и не открывали его годами.

Довелось мне быть и свидетельницей и еще более поразительного, прямо фантастического открытия тулку – в бедной гостинице, в селении, находившемся в нескольких милях от Анси. Дорога, ведущая из Монголии в Тибет, пересекала в этом районе крупное шоссе, шедшее через весь континент – от Пекина до России. Вот почему меня огорчило, но не удивило, когда, добравшись на закате до гостиницы, я обнаружила, что она переполнена – туда пришел монгольский караван. Люди казались чем-то возбужденными, словно произошло нечто из ряда вон выходящее. Однако с обычной для них любезностью – еще более усилившейся при виде ламаистских одежд, которые были на мне и ламе Йонгдене, – путешественники немедленно выделили мне и моей компании номер и дали место в конюшне для моих животных.

Йонгден и я оставались во дворе, разглядывая монгольских верблюдов; вдруг дверь одного из номеров открылась и на пороге появился высокий, красивый юноша в бедной тибетской одежде монаха; он спросил, не тибетцы ли мы. Мы ответили утвердительно. Затем появился хорошо одетый лама постарше и тоже поинтересовался, не тибетцы ли мы.