Магия книги

История Клингзора, живописца, поэта и философа, разыгрывается в гессевском Доме Камуцци и рисует мыслимый тогда для Гессе в реальной жизни и тогдашнем его реальном состоянии финал индивидуации - изображение собственного автономного комплекса в автопортрете. Живопись здесь символическая визуализация архетипа „образа“, „самости“, состоящего из двух пар, из двух двойных проекций Гессе. Клингзор - проекция, „второе рождение“ гениального китайского поэта Ли (Тай) Бо (701-762), жившего в непрерывном творческом горении, ощущавшего в себе целый мир и не страшившегося одиночества, певца печали и мужества, равного в своих вечных скитаниях могучей природе; а поэт Герман, „альтер эго“ Клингзора, - проекция друга Ли Бо, великого Ду Фу (712-750), мечтателя и страдальца, готового к самопожертвованию отшельника. Символов вожделенной „самости“ предстает кажущаяся стареющему художнику недоступной „Царица Гор“ Эрсилия, прототипом которой послужила Руфь Венгер (в 1924 году Гессе вступил с нею в короткий и неудачный брак). Эрсилия живет в замке на вершине горы. Восхождение Клингзора и его друзей на эту гору символизирует полноту жизни, которую Гессе испытал вслед за отчаянием „Клейна“, а спуск с горы, сопровождающийся мимолетными объятиями со встречными красавицами, - нисхождение, возврат в „царство матерей“ - к творчеству, целью которого остается лишь создание собственного „образа“ и слияние с этим образом, что является символическим аналогом смерти. „Клингзор“ - мучительное размышление Гессе о том, не оказывается ли искусство в действительности „лишь заменой, трудно дающейся и вдесятеро дорого оплаченной заменой упущенной жизни, упущенной животности, упущенной любви“, не болезнь ли искусство и литература, равно как и их потребление, как и сама духовность. Начиная с подросткового кризиса, вопрос этот Гессе прямо или косвенно решал для себя всю жизнь, изображал его во многих произведениях. Вопрос о болезни связан с „колдовством книги“, с властью духовной культуры, трудно совместимой с бытовыми и биологическими потребностями жизни, и, поставленный без оговорок и виляний, в период кризиса он оказывается для писателя главным препятствием на пути к „магическому“ слиянию с собственным „образом“ - к „образованию“ и „самости“.

И в „Курортнике“ (1923) Гессе бросает юмористически выраженный вызов своему страху перед укоренившимся навязчивым неврозом, открыто объявляя себя невротиком. Жизнеутверждающее воссоединение раздвоенного Я происходит в три этапа. В беседе с врачом курорта Гессе называет объект: болезнь в писателе „первичная сила“... порожденная душой, „оно... самовыражается в пластическом материале“. Затем названное „оно“ предстает в образе мешающего жить соседа-голландца, которого как врага можно устранить, лишь „преобразив, переработав“ его „из объекта ненависти и страданий... в объект любви и братского участия“, и Гессе в деталях воссоздает в своем воображении образ голландца, „вдыхает“ в него свою любовь, отождествляясь с ним. Так же поступает писатель и со своим ишиасом, превращая его в органический атрибут собственной личности.

В двух эссе 1924 года „Послесловие к Новалису“ и „О Гёльдерлине“ Гессе довершает „магическую“ операцию над своим сознанием, заменяя ницшевскую теорию „облагораживания через вырождение“ теорией „вырождения через облагораживание“. То, что „гений всегда связан с безумием“, писал Гессе, не более чем „обывательское буржуазное учение“. Гений может воспротивиться возможному безумию именно потому, что он более чем просто нормальный человек, а сверх одухотворение и утончение души безусловно приведет к безумию. Это было утверждением фрейдовского понятия сублимации, возвышением в духовное всего, что враждебно противостоит Я-сознанию. Такое толкование отличается, в сущности, от психоаналитического, но и сам психоанализ стал для Гессе лишь магическим средством творческого самоосуществления личности, а не принесением духовности и искусства в жертву животному здоровью. Отражение такого взгляда на книжную культуру мы найдем и в библиофильской прозе Гессе начиная с 1918-1919 годов и до конца жизни.