Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

– Вы что, думаете, я серьезный человек? -скептически спросил он, совершенно не заражаясь моим энтузиазмом. – И потом, это вряд ли кому-то интересно. Я тут слышал недавно… Известный дирижер говорил о Вивальди. Ну, музыка всем известная, красоты необыкновенной. И он здорово дирижировал. Правда. Так оказывается, думает он при этом, что ноябрь печальный – потому что у крестьян тяжелое похмелье. А быстрая тема июля, знаете, там тим-тим, там тим-тим, там… – и он точно напел мелодию, которую я прекрасно знала. – Это мухи летают. Вы уверены, что кому-то надо знать, что думает о музыке музыкант? Я – не уверен.

У него был ужасно интересный голос. Такой же двуцветный, как глаза. На низких частотах он на долю секунды пропадал. И временами звучал как-то глухо. Как будто бы хозяин накануне сорвал его на морозе.

– Музыка чаще всего говорит о любви, – я не знала, спрашиваю я или отвечаю.

– Возможно, – сдержанно кивнул он.

– В двух словах: что такое любовь?

– В двух словах – это ответственность, – он нахмурился и нетерпеливо подался вперед. Пальцы сложенных домиком рук соединились. Получился пульсирующий шар. Он то уменьшался, то увеличивался, как бьющееся сердце. Потом он поморщился от боли в руке и шар исчез.

– За что вы любите женщин?

– А с чего вы взяли, что я их люблю? – он пожал плечами. И, взглянув на меня с неодобрением, добавил: – И потом, мне казалось, что «Невское время» пока еще не стало «желтой» прессой.

Со своими длинными волосами и шокирующей небритостью, в этот момент он больше всего был похож на раненого испанского революционера, захваченного в плен. Море собственного достоинства, печать страдания и полный отказ от диалога.

– «Желтой» прессу делают ответы, а не вопросы, – сымпровизировала я. Закона такого на свете не существовало.

– Значит, вопросы каждый понимает в меру своей испорченности. Мои ответы на них вашему изданию точно не подойдут. Не стоит и проверять.

Терять мне уже было нечего. Интервью явно не заладилось. Туманский не был расположен к беседе. И все мои надежды его разговорить, можно было хоронить заживо. Пытаться прикидываться журналисткой и задавать правильные вопросы смысла уже не имело. Без прежнего энтузиазма я сказала, пытаясь оправдать свой наивный вопрос.

– Было бы странно не спросить вас о женщинах… Они составляют восемьдесят процентов аудитории в филармонических залах! А как вы думаете, почему? Может, потому что они тоньше чувствуют?

– Только хорошие музыканты все сплошь мужчины… – проговорил он, глядя на свои руки. – Вот ведь парадокс…

– Ну вот, – я воспряла духом. – Значит, вы играете для женщин…

– Я играю не для женщин, – перебил он меня и совершенно убежденно сказал: – Я играю для себя! Может, я просто эгоист… Мне все равно, кто там сидит в зале… Собаки, между нами, тоже неплохо слушают. И потом, – он поскреб подбородок, – честно говоря, было бы немного странно, если бы женщин я любил за то, что они хорошо слушают. Вам так не кажется? Тогда врач должен любить женщин за то, что они часто болеют. А вы, наверное, должны любить мужчин за то, что они дают вам интервью. Логично?

– Это не логика. Это софистика, – возразила я.

– Ну а за что же вы любите мужчин? – обреченно вздохнув, спросил он.

– Мужчинам я симпатизирую слепо. Как выпрыгивающим из воды дельфинам, – медленно ответила я.

– Спасибо, конечно…– он посмотрел на меня слегка обалдело. – Но, по-моему, вы нас идеализируете…

– Вас я не идеализирую, – заверила я его, потому что в этот момент совершенно осознанно поняла, что идеализирую. И чем дальше, тем больше. Рамки моего липового профессионализма трещали по швам.

– Знаете, – он усмехнулся, – а, по-моему, вы любите мужчин так же, как депутаты любят народ. А еще говорят, что женщины склонны к моногамии. Может быть, жизнь их уже исправила?

– Их могила исправит… Да, кстати. А это вы берете у меня интервью или я у вас?

– А вам как больше нравится? – спросил он, в конце концов улыбнувшись по-человечески. – Так и сделаем. В вопросах человек, между прочим, виден не хуже, чем в ответах. Если вопросы, конечно, искренние. Вот я и думаю, зачем вам все это надо? Может, действительно, будет лучше, если я буду спрашивать, а вы мне отвечать?

– А как же я сдам интервью в редакцию? -я растерянно поправила съехавшие на нос очки. – Мне же нужно будет что-то сдавать…

– Ну придумайте что-нибудь… – сказал он, задерживая взгляд на моих сползающих очках. Потом полез в карман за часами и рассеянно сказал, думая уже о другом: – Что хотите. Я вам разрешаю. Вы извините, мне уже идти пора. И еще по делам заехать надо.

– Вы уезжаете? – с паническим ужасом спросила я. И фанатично добавила: – Я с вами!

На секунду он потерял дар речи. И я этим воспользовалась.

– Понимаете, мне нужно, мне просто необходимо сдать хорошее интервью! У меня судьба решается. А вы ничего не говорите. Я буду ходить за вами хоть весь день. Ради работы я на все готова! – последнюю фразу я произнесла многообещающим театральным шепотом.