И жизнь давно звучала прозою простою,
И не тревожило уже – а сколько ещё миль.
Долг и терпение поддерживали силы,
Когда внезапно чаек стон напомнил о земле.
Так озаряет солнца луч вдруг мрак унылый,
Так снова стала рулевым я на своей ладье.
Мой рыцарь, мой гордец великодушный!
Давно я время на года делю,
Но признаюсь легко и прямодушно:
«Я вас, мой друг, по-прежнему люблю».
И, как ни странно слышать, всё же смею
Сказать, что я богаче королей,
Хоть в этой жизни крохами владею
Того, что ценится среди людей.
А впрочем, можно очень многих помянуть,
Но остается в силе утвержденье:
Ведь ценно, если осиян любовью путь.
Тогда есть шанс прекрасного мгновенья.
Статуя Свободы
Она глядит так жёстко, строго,
Улыбкой не смягчает взор.
Что, в сердце заползла тревога
Иль ждёшь бесстрастно приговор?
Недаром от суровой дамы
Французы сразу отреклись:
От революций прошлых шрамы
Навечно с памятью сжились.
А на брегах чужого света
Она – в цепях законных мер.
Анархиею пляшет где-то,
Но тут уж янки – не пример.
А если пристальней вглядеться…
Нет, всё же очень странный лик.
И мыслям с чувствами не спеться,
И восприятий круг велик.
Вдруг крик отчаянья несется
С Гудзона в старый милый свет?
И видно, как ей здесь неймется,
Но и назад возврата нет.
Всё в этом мире относительно.
И, к счастью, «никогда и навсегда»
Вдруг оказались просто лишь слова —
В них магии не проявилось и следа.
На сцене жизни
На сцене жизни я играю роль,
Ту, что когда-то получила при рожденьи,
А от несбывшихся мечтаний боль
Стараюсь прятать от любого окруженья.
Лишь в книгах нахожу своих друзей.
Узнав сюжеты героинь любимых в роли,
Отчаянно играю средь людей
Любви огромной сплав, страдания и боли.
Душа подростком выбирала их,
Их ощущая по вибрациям и ритмам,
А может, знала о путях моих
И специально провела по книжным битвам.
Они все рядом – девочка Джен Эйр,
И Пенелопа, и волшебница Медея.
Шептало в детстве сердце мне: «Не верь,
Детей коринфяне убили, не Медея».
И Кристин, доброго Лавранса дочь,
Сама безжалостно подстреленная птица,
Судьбы клубок не отшвырнула прочь
И будто бы учила – надо ли смириться.
И Таис – смотрит на меня в упор,
Неповторимостью, как идеал, пленяя,
Из будущего длит свой разговор
О городе и Неба, и земного Рая.
А вон мужчина – тоже мой герой,
И в нем моё – характер, принципы и взгляды.
Как облачается душа порой
Невероятно, в необычные наряды!
Хвала вам, Юлиан Семёнов, и покой
За «Псевдоним»[2]
и поразительную точность.Живут романы – значит, вы живой,
Не критикам определять таланта прочность.
Да, облекается душа порой
Замысловато, в необычные одежды.
Но как воображения игрой
Развеять стойкое неверие невежды?
А впрочем, вот он, мой последний штрих,
Аккорд, который завершает стих:
Натальей, той, что в поле проклинала,
Я тоже в этой жизни побывала.
Я, значит, выполнила свою роль:
Я помогла вам обрести дыханье,
А вашей неуверенности боль
Вы мне отдали, друг мой, на закланье?
Уничтожать ведь не моя стезя.
Что, можно так со мною, без смущенья?
Признаться, и обидеться нельзя:
Ведь где он, тот, что пишет без сомненья?
Я ваш подарок спрячу в закрома:
Пусть учится среди себе подобных…
Добавит горький опыт мне ума,
Напомнив о моих шагах, тех, пробных.
И в откровениях пройдя над пропастью тропой,
Что всех звала к вершине снежно-голубой,
Но оказалась зримой лишь для нас с тобой,
Я успокоилась и сердцем, и душой.
Надели снова на тебя хомут
И тянут на глазах планеты на закланье,
Нахально, весело страну крадут,
А ты, мужик, смирился с прозябаньем.
Погряз в болоте иллюзорных благ,
Которым грош цена, да по любому счету.
Обманутый, опять ты сир и наг.
Неужто и теперь от хищников ждешь квоту?
Нет мочи!
Достоинство – с протянутой рукой.
И Гордость – у Позора в услуженье.
Надежда лишь старухою с клюкой
На перепутье ищет направленье.
Доверчивость – причина наших ран,
Но ведь по-прежнему цветёт с размахом.
Терпение – бесплодный океан —
Болеет и Апатией, и Страхом.
И плачет горько Дружба от стыда:
Никак ей не решить – была иль не была?
А Честность робкая плоды труда
Без боя Грабежу на блюде поднесла.
И с наглою ухмылкой Беспредел,
Проверив Безнаказанности силы,
Опять нацелился на Передел,
Умело тянет из народа жилы.
И стонет тихо Бедность с Нищетой,
Предательству заглядывая в очи,
Холопствуя пред Ложью и Мошной.
А ведь давно уже терпеть нет мочи!
Зима
Зима, накуролесив, нагулявшись,
Морозом всех изрядно пощипав,
Вдруг потеплела, словно рассмеявшись,
Роль феи безупречно отыграв.
Сугробов намела везде с размахом,
Укрыла землю белым шушуном
И, рассыпая иней, одним махом
Лес сказкой сделала и всё кругом.
И серебра навеяла в метели,
И был ещё однажды снегопад,
Когда снежинки пеленой летели,
Кружа и разлетаясь наугад.
Так озорницей, вволю наигравшись,
Ушла зима в начале января
И, пожалев людей, не испугавшись,
Подправила листки календаря.