Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Джеймс Сигел, исследовавший убийства ведьм и колдунов в современной Индонезии, предлагает полезную типизацию подходов к теме колдовства. Он отмечает, что социологи и антропологи склонны рассматривать обвинения в колдовстве как полезный инструмент, при помощи которого общество укрепляет и совершенствует нормы поведения, поощряет к сохранению стабильности. Историки, напротив, видят главным образом функциональные нарушения, насилие, расколы в обществе, которые вызывают колдовские процессы. Как пишет Сигел, некоторые историки считают, что

…охота на ведьм показывает, как индивидуумы и даже целые группы выводятся за пределы сообщества и, таким образом, могут уничтожаться с согласия и при участии того сообщества, к которому принадлежали. Антропологи, напротив, стремятся преуменьшить насилие, которому подвергаются колдуны, сосредотачивая внимание на социальной напряженности и ее преодолении с помощью обвинений в колдовстве [Siegel 2006: 1].

Сам Сигел серьезно относится к отвратительному насилию, влекущему за собой убийства колдунов, но все же встраивает его в систему социальных отношений «как пример неспособности социально детерминированного мышления… охватить определенные ситуации» [Siegel 2006:1]. Его исследование выявляет тонкое и опасное взаимодействие между невыразимым и непознаваемым – едва оно названо, последнее должно быть уничтожено.

В духе сигеловской типологии исторических и антропологосоциологических подходов развивает свою аргументацию и специалист по исторической социологии Кай Эриксен, автор важного труда «Своенравные пуритане» (Wayward Puritans): «…девиантные формы поведения часто являются ценным общественным ресурсом, обеспечивая контраст, необходимый для поддержания крепкого общественного порядка» [Erikson 1966][51]. Колдовские процессы являлись своего рода предохранительным клапаном для выпуска «пара», накопившегося вследствие общественных, судебных и религиозных конфликтов, и одновременно служили моральной поддержкой для выработанных пуританами норм. Эти процессы, несомненно, придали дополнительную прочность новоанглийскому обществу.

Наказания ведьм и колдунов часто служили для обозначения границ допустимого поведения, однако издержки – социальные потрясения, враждебность, загубленные жизни, казни – несомненно, способны развеять всякий оптимизм по отношению к роли колдовских процессов в сохранении общественного порядка. В местных сообществах со временем развивались подозрения в том, что те или иные их члены практикуют колдовство. Эти женщины на протяжении десятилетий оставались объектами различных слухов, сотни раз испытывали невыразимый ужас, ожидая близкого конца, и постоянно страшились, что молва выльется в официальное обвинение. Кроме того, после того как такая женщина становилась изгоем, слухи начинали распускаться также относительно ее детей и внуков. У историка Робина Бриггса мы обнаруживаем леденящий душу рассказ о том, как при возникновении толков о чьем-либо колдовстве дочерей «ведьм» немедленно охватывал смертельный страх. Линдел Роупер говорит о печальной участи детей, оставшихся сиротами после казни их матерей-«ведьм»: они подозревались в совершении тех же преступлений или, хуже того, возводили напраслину сами на себя [Briggs 1996; Roper 2004, особ. с. 181–221][52]. Видеть в этих мрачных событиях лишь функциональные элементы или факторы поддержания порядка означает смотреть на мир сквозь розовые очки.

Выводы, содержащиеся в этой книге, находятся в русле рассуждений Эриксена: магия – ив виде реальных практик, и в виде скрытой угрозы – помогала установить, а в какой-то мере и уточнить моральные принципы, действовавшие в Московском государстве. Но я не согласна с его социологическим объяснением, гласящим, что принесение в жертву случайного маргинала можно считать позитивным и конструктивным действием, направленным на сохранение ценностей общества и установление норм поведения. Эта точка зрения подразумевает, что следует закрыть глаза на жестокие судебные расправы, на шлейф страха и неприязни, тянувшийся за теми, кто выжил, на пытки, казни, изгнания, не только отнимавшие жизнь у осужденных, но и ударявшие по их семьям. Колдовство подготавливало почву для обсуждения в рамках репрессивной государственной системы. Даже процессы позволяли обмениваться взглядами, создавать нарративы и контрнарративы. Но рутинная жестокость – пытки, физические наказания, суровые приговоры (изгнание, лишение жизни) – выполняла скорее дисциплинарные функции и куда меньше способствовала социальному сплочению и установлению внутренней гармонии в обществе, чем полагает Эриксен.