Магия тени

– Ой, да иди ты к демону! – Элай резко поднялся, развернулся на пятках, расшвыряв вокруг прелые листья, и зашагал к дому. А Оль смотрел ему вслед и улыбался.

* * *

Жители ортайских городов давно отвыкли оглядываться на призорцев, уже с полвека не почитая их за хранителей и опекаторов. Да и осталось тех призорцев в городах немного: жалкие горстки хатников и банников, давно потерявших силы от людского неверия, но упорно не желающих сниматься с веками насиженных мест и уходить в Даэли. Хозяева по большей части и знать не знали, что в их старых домах еще обитают какие-то хатники.

Но пока оставались деревни и поселки, в которых помнили обычаи и чтили призорцев, а в ответ получали от них советы и помощь. В одном из таких поселков всю жизнь прожили Тахар, Алера и Элай.

В Мошуке они знали о двух призорцах: Охрипе-предателе и ратушнике.

Увидев Алеру, ратушник переполошился, заметался по подоконнику и запричитал:

– Што ты хочешь, што надо тебе, до меня добратша решила, мало тебе города, што ты ижништожила…

Девушка слегка опешила, но постепенно успокоила ратушника: договариваться с призорцами Алере было не впервой, и получалось это у нее много лучше, чем общение с людьми.

Помалу ратушник унялся и перестал заламывать руки. До конца успокоился, приняв угощение – вязку сушеных лисичек, любимое лакомство домашних призорцев. Грибы он тут же спрятал на шкафу, бормоча про запасы на зиму и куда-то запропавших пауков. Затеплил свечу на столе и уселся рядом с нею, свесив тонкие руки между коленями. Велел звать себя Бульбом.

Алера наконец толком рассмотрела его и поняла, что призорец – бывший хатник. Гладкая серая шерстка на лице и теле, кожаная обувка, совершенно человеческое лицо – только глаза собачьи, круглые.

Бульб вздохнул и принялся рассказывать. Да такое, что Алера бы непременно упала, если б уже не сидела.

Горожане, оставшиеся без пригляда, с удовольствием и удалью принялись за старое, вспомнили прошлые обиды и резали друг друга с небывалым задором. Вечерами, когда на город опускалось безветрие, они утихали и разбредались по домам, деревянно переставляя ноги. С утра были сонными и виновато-пришибленными, а к полудню ветер набирал новой силы, и все начиналось снова.

Старшина стражи Хон погиб еще в тот первый день, защищая вязницу, и его истыканное копьями тело долго с гоготом таскали по улицам. Никто не нес службы и не работал, стражники частью разбежались, а частью присоединились к общей забаве. Склады с едой разломали и разграбили, и только благодаря снегу до сих пор не спалили весь Мошук – по мелочи горело каждый день.

Самые отъявленные смутьяны и те, кого они освободили из вязницы, теперь окопались в вербяном поселке. Подтянулись к ним и другие: переезжие, местные жители – всего человек около сотни. Они, похоже, нашли общий язык с Охрипом и лихованником – во всяком случае, те их не трогали. Убить этих людей, как тех первых, веривших им подлетков, спятившие призорцы не могли, а лишать их памяти и выставлять из поселка отчего-то не торопились. Быть может потому, что присутствие этих людей еще вернее удерживало других горожан подальше от поселка. Те тоже в город пока не совались, разве что за едой. Бульб очень боялся, что новым жителям поселка придет в голову сделать набег на ратушу и забрать печать из кабинета наместника. Пока, хвала Божине, не пришло.

Горожане, видимо, чуяли, откуда исходит зло, и кучковались подальше от северо-западной части города. Уже целые кварталы огораживались друг от друга, но помогало это до первого послеполуденного ветра – кучковаться в такое время было так же опасно, как во время мора.

В конце каждого дня, наполненного кровавым безумием, на улицах оставалось множество мертвых тел, и каждую ночь они исчезали. Куда – знали только верные городу призорцы. Бессильные, давно лишенные своих способностей в людском неверии, они сохранили смекалку и прыть, и сумели разузнать то, что было скрыто от глаз остальных.

И тела поселковых подлетков, и тела погибших горожан оказывались в вербяном поселке – мертвые, оплетенные какими-то невиданными кореньями и лозами, они лежали там аккуратными рядами, не тронутые тленом, но сморщенные, иссохшие, и давали силы чему-то неведомому и липкому. Мошукские призорцы боялись этого липкого, не подбирались близко – лишь говорили, что от него в голове гудит и ноги холодеют. Бульб считал, что когда мертвых тел наберется достаточно – власть лихового поветрия выйдет за пределы Мошука, начнет поедать окрестные деревни.

Алера слушала ратушника, досадливо морщась и сердито похрустывая пальцами.

– Ну а кто устроил это поветрие? Почему вообще все началось?

Бульб всплеснул маленькими ладошками:

– Так ты же приташшила лихованника в вербяной пошелок, а от него у Охрипа шердак и шорвало! Уж не жнаю, был швихнутый Охрип прежде иль нет, а лихованник его довывихнул как ешть!

– Я притащила лихо?!

– А хто, я? Ты ж его у троллей жабрала, в город приволокла, в пошелке определила…