Магистр Ян

— Я вижу, вы, ваше святейшество, устали, — сказал он. — Совесть не позволяет мне больше задерживаться и лишать вас благодатного отдыха. Наша встреча оказалась весьма полезной. Она помогла нам лучше понять друг друга. Что может более укрепить нашу дружбу? В заключение я хотел бы сказать главное. Для меня собор только счастливый случай. Рок милостиво подготовил мне арену, к которой устремлены ныне взоры людей всего мира. Он определил и мою роль на ней. От этой роли я уже ни за что не откажусь. Рухни церковь, и падет моя власть в империи. Тот, кто восстановит прежнее единство христианской церкви, будет увенчан немеркнущим ореолом спасителя мира. И тогда не найдется ни человека, который воспротивится благословенному богом защитнику, ни сокровищницы, которая не откроется перед ним. Не меньше, чем успех, слава и ореол спасителя мира, мне нужны деньги. Короче, мне нужен весь мир — мир, объединенный в одну могучую империю. Мне нужна империя! Объединенная Европа! Я объявлю войну туркам. Я объединю христиан, обе церкви — в одну, устраню раскол и смуты в ней. В этом я вижу свою миссию, и за это я жду достойного вознаграждения. Уповая на эту награду, я защищаю собор… от чьих бы то ни было притязаний!

Легким движением руки Сигизмунд вернул вексель папе и опустился на колени.

Иоанн XXIII благословил Сигизмунда, и тот вышел. Папа никак не мог опомниться. Он и удивился, и испугался. Сигизмунд… Сигизмунд не взял денег!

И папа в страхе перекрестился…

Узник

Гус долго не мог освободиться от мучительного бреда. Перед глазами магистра кружились высокие белые стены со стрельчатыми окнами. «Да, это стены моей часовни, моего Вифлеема. Но почему они белы? Где те надписи, которые были сделаны на них по моей просьбе? Ведь возле кафедры было написано: „Прежде всего выполняй заповеди божьи, а потом — приказания человека“, а напротив кафедры: „Ищи правду, люби правду, стой за правду до самой смерти“. А сейчас… На белые стены падают черные тени. Они от сутан… и больших кистей. Люди в сутанах белят стены известкой. Они мажут, закрашивают мои надписи… Потом сутаны исчезают… Появляются маляры. Они на земле, на лесенках… Пишут, пишут и пишут. На стенах снова виднеются мои надписи, мои слова, — их все больше и больше. Надписями покрыты все стены. Вифлеем полон слушателей. Они кричат и смеются… Что это они кричат? Ах, какой шум в голове! Пусть придут епископы и священники. Эти слова они никогда не уничтожат. А сколько здесь людей! Все кричат и, простирая руки, приветствуют меня!»

Тысячи рук, лес рук. В их руках мечи — лес мечей! Часовня уже не вмещает людей. Они стоят на площади. Магистр смотрит вдаль, видит их, но не может охватить взглядом. Они поднимаются точно из земли…

Гус проснулся. Сон как рукой сняло. С губ магистра еще не сбежала улыбка, — она пробилась сквозь сон.

Вокруг — тьма. Через окошечко в дверях проникает тонкий и тусклый луч света. При малейшем движении ног то и дело звенят железные кандалы, надетые на стертые щиколотки.

Сознание вернуло узника в мир, ограниченный клеткой тюремного застенка.

С утра лихорадка сушила глаза и губы. Адские боли в животе еще более обострились. Они щемили сердце и захватывали дыхание. Судороги сводили ноги. Желая преодолеть мучения, магистр крепился изо всех сил. «Муки, муки, вы хотите сломить меня, а я сильнее вас, не поддамся… Я здоров, непреклонен, цел — вы не одолеете меня. Да, я жив, я еще не скоро умру…»

В темницу вошел тюремщик Роберт с миской в руках и поздоровался с магистром. Роберт не заметил никакой перемены в голосе узника; попросил его выйти из клетки в камеру. Только теперь тюремщик увидел, что магистр с трудом стоит на ногах. Уже при первом шаге Гус пошатнулся. Роберт в самый последний миг поставил миску с едой на пол и ловко подхватил ослабевшего магистра. Держа его под руку, тюремщик заметил, как сильно дрожит узник. Когда Гус вышел из клетки в камеру, свет упал на его лицо, — желтая кожа с красными пятнами на обрюзгших скулах и около глаз сильно испугала Роберта.

Гус опустился на грубую скамью и спросил:

— Ну, Роберт, когда у тебя свадьба?

Тюремщик широко улыбнулся, — его лицо стало круглым, как луна. Но он быстро опомнился. Ему стало стыдно за себя: не смог скрыть своей радости перед узником.

— Недели через две, магистр… — ответил он.

— Я обещал тебе, дружок, написать маленький трактат о браке, — сказал хриплым голосом Гус. — Я обязательно напишу его. Только… как только смогу… А эту еду — будь любезен — унеси.

На глазах тюремщика выступили слёзы: «Боже мой, вот это человек! Сам дышит на ладан, а думает о других!» Он хотел было спросить узника, не надо ли ему чего-нибудь, но не решился. Взял миску и пошел. На пороге он обернулся и еще раз посмотрел на узника. Гус сидел неподвижно, прислонившись спиной к холодной стене и закрыв глаза.

«Магистр уже не жилец на этом свете. Господи, смилуйся над ним!» — перекрестился тюремщик.