Магнолия. 12 дней

Минут пять я вообще ни о чем не думал, бессмысленно озирал растянувшийся за окном пейзаж, какой-то полуиндустриальный – окруженные заборами невысокие строения, над крышами некоторых торчали трубы, из них валил густой, грязный, наверняка едкий дым. Там, снаружи, за оконным стеклом, все выглядело жалким, одиноким, одичалым, беспросветным, а главное – безысходным. Да и здесь, с внутренней стороны стекла, тоже не лучше. Никуда не деться, все просчитано, продумано, предопределено. Получается, что ты и шевельнуться не можешь без чужой указки. Как там говорится, шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству. К какому бегству, от кого? От себя? От реальности?

Потом в голове стали проскальзывать слова, обрывистые, самые простые. «На ровном месте», – проскочила первая фраза. Вскоре она повторилась. «Совершенно на ровном месте». «Как так получилось?» «Ведь совершенно на ровном месте».

Кажется, я повторял эту фразу раз сто, а может быть, и тысячу. «На ровном месте». «Надо же, на ровном месте». И лишь потом, позже она обросла хоть какой-то членораздельной мыслью: «Ведь на ровном месте. Никуда не лез, ни во что не вмешивался, не встревал. Не занимал ничье место, никого не подсиживал, не переступал ни через кого, не лез на баррикады, жил своей маленькой, со стороны почти что неразличимой жизнью. И надо же, попал! В самое дерьмо и по самое горло! И как из него теперь выбираться? Да и выберусь ли вообще?»

Озноб не оставлял, он казался уже привычным, лихорадочное возбуждение больше не являлось противоестественным, оно стало нормой. Наверное, болезнь тоже может быть нормой.

Постепенно задача из банальной – что же случилось и кто в этом виноват? – превратилась в еще более банальную: что же теперь делать? И что уж совсем банально – ответа на нее не находилось. Понятны были лишь две простые вещи. Во-первых, с Ромиком встречаться сейчас совершенно невозможно. Что я ему скажу? Что завтра его будут четвертовать, а мне поручили держать его за ноги, чтобы он не трепыхался? Полный бред. Что же делать? Что же делать?! Валить отсюда, из этого поганого храма науки, – вот что. Из этой волчьей «альма-матер». Как можно скорее. На свежий воздух. Продышаться. Пока здесь не задохнулся от гнилостных испарений.

Я двинулся по коридору, длинному, гулкому, узкому, заполненному искусственным электрическим светом. Казалось, он пытается выдавить из своего пространства все лишнее – бессмысленно бредущих мне навстречу людей, юношей, девушек, их смех, взгляды, саму их беспечность, отстраненность, непричастность, мое собственное ненужное, абсолютно бессмысленное тело, заполненное такой же бессмысленной, плохо осознающей себя душой. Кто-то хлопнул меня по плечу: «Толян, ты куда, постой!», но я лишь кивнул, кажется, еще выплюнул в расплывшееся улыбкой лицо короткое «ага».

Потом зачернела улица пустотой морозного, плохо пробиваемого фонарями воздуха. Им – холодным, сбитым в твердые, словно отделенные друг от друга, овальные куски – хотя бы было легче дышать. На троллейбусной остановке с трудом угадываемые в темноте контуры фигур, такие же серые, зябкие, хрупкие в своем неприкаянном одиночестве, переминались с ноги на ногу, человек пятнадцать-двадцать, но каждый сам по себе, потерянный, отделенный от других – ни смеха, ни разговора, вообще никакого звука. Будто сомнамбулы, зомби из плохого футуристического фильма, бесчувственные, безмолвные, покачивающиеся в темно-серой пустоте темно-серые сомнамбулы. Я растворился среди них и стал их частью – еще одним футуристическим безмолвным зомби. Единственный признак жизни – мерцающая точка сигареты, какой-то парень курил быстрыми, глубокими затяжками, и оттого точка раскалялась, разрасталась, а затем, чуть сжавшись, раскалялась снова.

Подошел троллейбус, стая зомби рванулась к нему, теперь хоть чем-то напоминая людей, попыталась создать подобие очереди, она колыхалась, вспучивалась, как тело какого-нибудь индийского питона, заглотившего крупную жертву и теперь проталкивавшего ее толчками вдоль желудка. Потом автобус, как другой, еще больший индийский питон, стал втягивать ее по частям, набивая свое освещенное брюхо до отказа, до пружинящего, смягченного многими телами упора.

Парень бросил недокуренную сигарету в утоптанный, утрамбованный до блеска снег и ловко вспрыгнул на ступеньку открытой пока еще двери. Она сдвинулась, заскрежетала, снова дернулась, но тут же остановилась, упершись в неподатливую человеческую плоть. Парень отжался от настойчивых дверных створок, вдавил и без того сжатое людское месиво, сжал его еще сильнее, двери вздрогнули, напряглись и закрылись у него за спиной. Троллейбус нехотя повел длинными, устремленными к подвешенным проводам усами, издал сдавленный электрический, почти что дельфиний писк и двинулся от меня прочь. Сквозь побитые морозным узором окна можно было разглядеть несколько удаляющихся лиц – они не были счастливыми, на них на всех отложился отпечаток сдавленной изнутри, едва удерживаемой, ничего не выражающей отрешенности.