Magnum Opus

Я зашел в каморку, которую наши дамы из отделения красиво называли «гардеробной» (на деле же – чулан чуланом), и начал переодеваться в «гражданское». Из-за приоткрытой двери послышался голос друга:

– Я всё не могу выбросить из головы эту женщину…

– Которая тебя отшила? – хохотнул я.

– Это она и есть, Коля.

– Кто – она? – я высунулся наружу и посмотрел на приятеля.

– Наша пациентка с синдромом Лайелла и есть та красотка из приёмника, которая меня отшила.

Пристраивая хирургический костюм на плечики, я слушал друга и диву давался. Роман всегда к происходящему в отделении относился с изрядной долей пофигизма. Границ не переходил, только и близко к сердцу ничего не принимал. Может и переживал по поводу тяжелых пациентов, но ни с кем это не обсуждал, даже со мной. А тут такое…

– Ну, сходи к ней вечером. Так и так дневники наблюдения писать.

– К ней… – эхом повторил приятель. – Её зовут Инна.

Она сидела на лавочке в больничном дворе. Доктор из гинекологии. Я случайно её увидел, а так мог бы и мимо пройти. Остановился, она даже не заметила меня. Смотрела прямо перед собой невидящим взглядом.

– Присяду?

Она равнодушно пожала плечами, а я опустился рядом. Она выглядела усталой.

– Я не могу уйти, – она перевела на меня взгляд, полный боли. – Прекрасно понимаю, что надо сходить домой, поспать, отдохнуть. Но она моя близкая подруга, и я не могу её оставить.

Погожий летний день настолько контрастировал с сегодняшними событиями, что я почувствовал жгучий стыд и неловкость. Вокруг всё было слишком хорошо. Чуть ли не идиллически. Словно издёвка, насмешка. Настолько хорошо, что хотелось убавить солнце, чтобы так ярко не светило. Хотелось разогнать весело смеющихся загипсованных и перебинтованных мужичков, пациентов травматологии, которые на соседней лавочке раскинули картишки. Хотелось закрасить поляну с одуванчиками, которые своими жизнерадостно-желтыми головками вытянулись к небу.

Но женщина ничего этого не видела и не слышала. Она была в своем горе. И мне почему-то мучительно было видеть, как страдает совершенно посторонний человек. Мы не были знакомы лично. По работе редко сталкивались, больница была многопрофильной, большой. Знали, конечно, кто есть кто, просто не были друг другу представлены. Я протянул ей ладонь:

– Николай.

– Валерия, – протянула руку она в ответ.

Её пальцы были тонкими и изящными, коротко подстриженные ногти, ни одного кольца. Я невольно ими залюбовался, хоть это было и неуместно в данной ситуации. Вспомнилась пианистка, с которой я так вчера и не познакомился, и охватила досада. Но ничего, я непременно её разыщу.

В следующий момент Валерия заплакала. Я, как, наверное, большинство мужчин, ненавидел женские слёзы. Ольга, пока мы были в браке, разводя сырость, умело мной манипулировала. До поры, конечно. А в этот миг во мне схлестнулись два чувства. Злость, но больше отголоском из прошлого, и сострадание. Последнее победило. Я подсел ближе и в попытке утешить погладил Леру по плечу. Она мне показалась такой хрупкой, как бабочка. В больнице, в рабочей обстановке, в белом халате, будто в броне, она была совершенно другой. Расправленные плечи, уверенный взгляд.

Не знаю, как повёл бы себя дальше, но, к её чести, она быстро взяла себя в руки. Вытерла слёзы и тихо спросила:

– Как считаете, она поправится?

Я ненавидел отвечать на подобный вопрос родным пациентов. Обещать благополучный исход я не мог никогда, ведь человеческий организм непредсказуем, как, впрочем, и течение болезни. Отделывался либо туманными общими фразами, либо, если родственники сильно наглели, посылал… домой. Но рядом сидела моя коллега и, видя, в каком она состоянии, нагрубить я не мог. И сказать правду – тоже. Поэтому решил вспомнить теорию:

– Вы же знаете, что повреждается и отходит только верхний слой кожи. Ростковый слой сохраняется. Кожный покров вполне может восстановиться.

– Я также знаю, что помимо кожи страдают и внутренние органы. А тело представляет собой одну сплошную раневую поверхность, что является удобными «воротами» для инфекции.

Я молчал. А что на это скажешь? Она, безусловно, права. А ещё умна. И тут она меня огорошила следующей

фразой.

– Я очень виновата перед Инной.

В недоумении разглядывая её, я ждал продолжения.

– Нельзя лечить «своих». Миллион раз нам об этом твердили. И профессора в институте, и кураторы в ординатуре. Кому угодно отдай пациента – коллеге, преподавателю – только сам не берись! Ничего хорошего из этого никогда не получится!

– Но вы же сделали всё правильно. Ошибки в ваших действиях нет никакой – я читал историю болезни. Это непредсказуемое осложнение.

– Дело не в этом, – она грустно улыбнулась. – Просто в какой-то момент своей карьеры я возомнила себя Богом. Сочла, что уже достаточно проработала, что мне всё по плечу. А нельзя лечить «своих», Коля, понимаете, нельзя! – она покачала головой, и её глаза опять наполнились слезами.

У меня было такое ощущение, что душу мне драли когтями десяток ополоумевших кошек. Никогда не думал, что могу так проникнуться сочувствием к человеку, к пациенту, да и к ситуации в целом.