Magnum Opus

Владелица «химчистки» назвала призрачного гостя моим братом? Аминь. Его братом мне нравилось быть. «Нравится» и «не нравится» – единственные факторы, действительно имеющие значение.

Впрочем, какое движение будет следующим, я решительно не представлял. Гулял от скверика к скверику – урбанистическая романтика хороша, пока выхлопные газы не въедаются в лицо и носоглотку – и недоумевал: два камушка в ладанке, две сестры в одной комнате. Жаль их, конечно, но не в том проблема. Допустим, Виа отдаст краски, Эхо – телесность, но как передать их призрачному гостю? Вот его и надо спросить, додумался я к вечеру, и понёсся домой. То есть, к трюмо.

* * *

К трюмо, которое я нашёл слепым, изуродованным, замурованным – разбитым.

Карга симулировала разрушительную истерику обезумевшей от горя матери, вопила, что Ала была её радостью, светом в окошке, а «эти бездушные твари» никогда не поймут её боли, как смеют они её удерживать, успокаивать… Что любопытно, нетронутые ковры так и висели по стенам. Не пострадал ни один ящик под трельяжем, не подверглось нападению погнутое зеркало в ванной. За выходку (будем честны – за выход) того, кого мне хотелось называть братом, расплачивалось только зеркало триединое.

Через неделю карга достала машинку и завела свою песнь влюблённой жабы о том, какой я аккуратный, несмотря на тяжёлые условия, и тут я понял, что не один.

Я не видел его, но чуял, что вплотную ко мне, умостившись на том же колченогом стуле, ныряя призрачными руками в предгрозовые волосы, мой брат (но не отражение и не копия) корчился в суеверном ужасе, ибо для него стрижка подразумевала не символическое действо, интерпретация которого зависит от эпохи и местности, а конкретный ритуал, чудовищный в своей прямолинейности, и он просто не хотел, чтобы это происходило со мной.

«Обрастать долго, – заговорил я полушёпотом, – но рано или поздно я стану похож сам на себя. Что тогда? Боюсь, мне кудри ниже челюсти будут мешать. Самому равнять кончики? А если придётся поправлять форму – занимать деньги у Эхо, искать приличную парикмахерскую? Это тебя не шокирует? Нет настолько? – тут я возвысил голос, ибо лопочущая старуха приблизилась: – Пошла к чёрту!»

Так началась новая фаза холодной войны.

* * *

Сторонний наблюдатель не счёл бы войну холодной. Добавлю: агрессором, несомненно, сочли бы меня.

Оружием карги был непрерывный, в макушку ввинчивающийся скулёж, литания забитой, но обожающей своё чадо матери: «Ты же мой сыночек, я же тебя выносила, ох, сердце, сердце не выдержит, за что мне такое наказание, ох, не надо, пожалей меня». Соседи должны были думать, что я наносил ей моральный и физический вред без перерыва на завтрак, обед и ужин.

На деле я запрещал ей приближаться ко мне, касаться меня. Отказывался принимать пищу из её рук, да и вообще в нашей квартире. Напрашивался в гости к приятелям, производил убойное, то есть до оторопи благостное впечатление на их родителей, но никогда не злоупотреблял расположением, не мозолил глаза подолгу – количество знакомых позволяло. «При твоём умении жить за чужой счёт, сохраняя лицо, можно не бояться работы за гроши и объедков на пластиковых подносах», – как-то заметил мой невидимый спутник. Кажется, он был сражён.

Эксперимент показал, что бутерброды и булочки, которыми делились со мной одноклассницы, и которые я трескал в школе, на скамейках в парке, меж трубами на крышах, попадая в царство карги, вызывали ту же тошноту и рези в желудке, что её «полезная домашняя еда».

Насолить старухе вовсе не было моей целью: я набирался сил, приводил себя в состояние, допускающее побег в никуда, но, как выяснилось, не обошлось без побочных выгод, причём не лично для меня.

– Знаешь, мама просыпается и заводит плач о том, как ты её обижаешь, даже когда тебя здесь нет, – однажды шёпотом поделилась Виа, скользнув за клеёнчатую перегородку, чтобы пожелать мне спокойной ночи. – Заметил? Замолкает только во сне. На нас с Эхо изредка прикрикнет, и снова о тебе. Невыносимо? Невыносимо. Но куда менее невыносимо, чем раньше. Оказывается, бывают разные степени невыносимости. Всё познаётся в сравнении. Теперь под шумок я даже занимаюсь своими делами. Вдруг у Эхо прыщи пройдут, вдруг я перестану вызывать жалость? Пока чуда не случается, но вдруг?

– А вот отсюда поподробней, – я поймал Виа за обе ладони, чтоб не улизнула, не объяснив.

– Глупость, но я в это верю, – стесняясь, она рисовала подбородком восьмёрку. – Вот скажи: Ала была красивая?

– Очень.

– А выглядела хорошо?

Тут пришла моя пора стесняться и сыпать банальностями:

– С нашим бэкграундом трудно выглядеть хорошо.