Маяк

Но сейчас, когда он лежал на траве, ощущая приятную усталость после соития, его вдруг снова охватило волнение. Опасения, надежды, планы теснились в его голове, наталкиваясь друг на друга, словно шарики лотереи. Он знал, что нужно Миранде: брак, свой домашний очаг, дети. Он убеждал себя, что и он этого хочет. Она просто излучала оптимизм, тогда как ему все это представлялось далекой, несбыточной мечтой. Когда они говорили об этом, он выслушивал ее планы, стараясь их не разрушить, однако разделить ее веру в успех он не мог. Когда Миранда изливала ему свои мечты, рисуя картины воображаемого счастья, он с тревогой сознавал, что она на самом деле вовсе не знает своего отца. Казалось странным, что она, дочь Оливера, всю жизнь жившая с ним вместе, объехавшая с ним весь мир, гораздо меньше знает о сущности этого человека, чем узнал он всего лишь за двенадцать лет. Тремлетт понимал, что Оливер ему недоплачивает, нещадно его эксплуатирует, не полностью ему доверяет, если речь не идет о совместной работе над очередным романом. Но ведь зато он так много получил, работая с ним: возможность уйти от шума, от насилия, от унизительной должности учителя в единой средней школе перенаселенного бедняцкого района, а затем — от неопределенности и нищенских заработков нештатного литредактора; а что уж говорить об удовлетворении от участия, пусть даже малого и непризнанного, в творческом процессе, когда видишь, как множество несвязных мыслей связываются друг с другом и объединяются в роман. Деннис редактировал придирчиво: каждая четкая буква, каждое вписанное в текст добавление и каждое вымарывание доставляли ему прямо-таки физическое наслаждение. Оливер не разрешал издательским литредакторам править его рукописи, и Деннис понимал, что на самом деле его работа выходит далеко за пределы простого редактирования. Оливер ни за что их с Мирандой не отпустит. Никогда.

Он задавал себе вопрос о том, насколько возможно будет и дальше продолжать эти их отношения. Они могли бы что-то придумать, чтобы продлить краденые часы. Продлить свою тайную жизнь, которая помогала легче переносить все остальное. Из-за того, что их связь была плодом запретным, секс дарил Деннису особую остроту ощущений. Однако и это казалось невозможным. Даже сама мысль об этом была предательством: он предавал любовь Миранды, ее доверие к нему. Вдруг на память ему пришли давно забытые слова, строки стихотворения… Кто это был — поэт Джон Донн?

Кто в безопасности такой, как мы с тобой сейчас?
Кто может нас предать с тобой? Увы, один из нас!

Даже сейчас, когда он лежал, ощущая тепло ее обнаженного тела, предательство проскользнуло в его мысли и свернулось там тяжелыми кольцами, словно спящая змея, изгнать которую оттуда невозможно.

Миранда подняла голову. Она знала, пусть только отчасти, о чем он думает. Таково пугающее свойство любви: он чувствовал, что отдал Миранде ключи от своих мыслей, и теперь она могла входить туда, как только ей заблагорассудится.

— Дорогой, все будет хорошо, — сказала она. — Я знаю, ты беспокоишься. Не надо. Ни к чему. — И снова повторила с настойчивостью, граничившей с упрямством: — Все будет хорошо.

— Но ведь мы нужны ему. Он от нас зависит. Он нас не отпустит. Он не допустит, чтобы наше счастье перевернуло все его существование, нарушило установившийся образ жизни, то, как он работает, то, к чему он привык. Я знаю, некоторым людям такая перемена пошла бы на пользу, только не ему. Он не способен измениться. Как писателя это его сломает.

Миранда приподнялась на локте и посмотрела на Денниса:

— Но, дорогой, это же смешно! И даже если бы ему пришлось бросить писать, неужели это было бы так ужасно? Некоторые критики давно говорят, что он уже создал свои лучшие работы. Да и все равно, ему не придется обходиться без нас. Мы сможем жить в твоей квартирке, хотя бы поначалу, и каждый день ходить к нему. Я найду хорошую экономку, чтобы она жила в Кенсингтон-Хаусе и он не оставался один в доме по ночам. Он даже может счесть, что так ему удобнее. Я знаю, как он тебя уважает, и, мне думается, он к тебе очень привязан. И он захочет, чтобы я была счастлива. Я же его единственная дочь. Я люблю его. А он любит меня.

Деннису было очень трудно заставить себя сказать ей правду. Однако в конце концов он все-таки решился и медленно произнес:

— Мне кажется, он не любит никого, кроме себя. Он — трубопровод. Чувства протекают через него. Он может их описывать, но не способен ничего чувствовать, во всяком случае, по отношению к другим людям.

— Но, дорогой, это вовсе не так. Вспомни всех его героев: какое разнообразие характеров, какая глубина? И все рецензии говорят об этом. Он не смог бы так писать, если бы не понимал характера своих персонажей и не сочувствовал им!

— Конечно, он сочувствует своим персонажам, — ответил Деннис. — Его персонажи — это он сам!