Маяк

Со стороны острова коттедж «Атлантик» был укрыт взлобком, поэтому Дэлглиш оказался почти у самой двери коттеджа прежде, чем смог увидеть свет в окнах первого этажа. Рафтвуд провел его в гостиную, храня снисходительную мину высоко ценимого вассала, вводящего в дом держателя, явившегося уплатить за аренду. Гостиная была освещена лишь огнем камина и одной настольной лампой. Мисс Холкум сидела в кресле перед камином, опустив руки на колени. Отсветы огня играли на тусклом шелке ее блузки с высоким горлом, на черной шерстяной юбке, мягкими складками ниспадавшей до самых щиколоток. Когда Дэлглиш бесшумно вошел в гостиную, она, казалось, очнулась от забытья и, протянув ему руку, едва коснулась его ладони, а затем жестом указала на кресло у камина, стоявшее напротив.

Если бы Дэлглиш мог вообразить, что Эмили Холкум способна проявлять сочувствие и внимание к кому-то, он заметил бы все это в ее проницательном взгляде и в том, что она тут же озаботилась, чтобы ему было удобно. Тепло, шедшее от горящих в камине поленьев, приглушенный шум разбивающихся о скалы волн, подушки удобного кресла помогли ему вновь обрести силы, и он со вздохом облегчения откинулся на высокую стеганую спинку. Мисс Холкум предложила ему на выбор вино, кофе или чай с настоем ромашки, и он с благодарностью выбрал последнее. Он выпил вполне достаточно кофе за эти сутки.

Рафтвуд принес ромашковый чай, и мисс Холкум сказала:

— Жаль, что уже так поздно. Отчасти, хотя и не совсем, это потому, что так мне было удобнее. У меня был назначен визит к зубному врачу, и мне не хотелось его отменять. Кое-кто на нашем острове, если только решится говорить откровенно, чего здесь никто никогда не делает, скажет вам, что я старая эгоистка. Хотя бы это у меня общее с Натаном Оливером.

— Вы его не любили?

— Он был из тех, кто не выносит, чтобы их любили. Я никогда не считала, что гениальность может служить оправданием дурному поведению. Оливер был иконоборец. Он приезжал каждые три месяца, с дочерью и литредактором, жил здесь по две недели, нарушая привычный нам спокойный образ жизни. Ему удавалось убедить всех постоянных обитателей Кума, что мы — сборище ничтожеств, бегущих от реальной жизни; что мы, подобно старому маяку, всего лишь символы, реликвии прошлого. Он взрывал наш душевный покой. В этом смысле ему и правда удавалось осуществить свои иконоборческие цели. Можно было бы сказать, что он — неизбежное зло.

— А разве он сам не бежал бы от реальной жизни, если бы переехал и стал жить на Куме постоянно? — спросил Дэлглиш.

— Так вам и об этом сказали? Я не думаю, что он так охарактеризовал бы свой переезд. По отношению к себе самому он сказал бы, что ему, как писателю, уединение необходимо для того, чтобы осуществить свои творческие замыслы. Он отчаянно жаждал написать роман, который был бы не хуже предпоследнего, хотя сам понимал, что его талант угасает.

— Он это чувствовал?

— О да! Боязнь утратить талант и боязнь умереть — вот его величайшие страхи. И разумеется, чувство вины. Если вы решаете обойтись без своего личного бога, то абсолютно нелогично обременять себя сознанием иудео-христианского греха. Тогда вы обречены страдать от психологического дискомфорта, испытывая чувство вины без утешительной надежды на отпущение грехов. У Оливера было много причин испытывать чувство вины, как, впрочем, и у каждого из нас.

Мисс Холкум помолчала. Поставив свой бокал на столик, она смотрела на угасающий в камине огонь. Потом продолжала:

— Весь Натан Оливер — это его талант… его гениальность, если считать, что это более подходящее слово. Если бы он это утратил, осталась бы лишь пустая оболочка. Так что он страшился двух смертей сразу. Я видела, как такое происходило с блестящими, замечательно успешными людьми, с которыми была знакома, с которыми знакома и до сих пор. Мне кажется, что женщины встречают неизбежное с гораздо большим стоицизмом. Этого нельзя не заметить. Каждый год я езжу в Лондон на три недели, повидаться с теми из моих друзей, которые еще живы, и напомнить себе, от чего я бегу. Оливер был перепуган, не уверен в себе, но он не мог совершить самоубийство. Нас всех привела в замешательство его смерть, мы по-прежнему пребываем в замешательстве. Какими бы ни были улики, противоречащие версии о самоубийстве, именно самоубийство представляется всем единственно возможным объяснением. Но я этому не верю. К тому же он никогда не выбрал бы такой способ убить себя, это уродство, ужас, унижение, этот метод самоустранения, словно в зеркале отражающий образ всех несчастных повешенных, вот уже много веков болтающихся на виселицах. Да и образ их палачей, использующих тела своих жертв, чтобы лишить их жизни… Не потому ли мы все находим этот способ таким отвратительным? Нет, Натан Оливер не стал бы удушать себя. Его метод был бы таким же, какой выбрала бы я: вино, таблетки, удобная кровать, должным образом облеченное в слова прощание, если бы у него было настроение прощаться. Он тихо и благородно отошел бы в вечную добрую ночь.

Она снова помолчала, потом сказала: