Маяк в тумане

И с размаху стал как раз лицом к лицу с чернобородым, блистая злыми запавшими глазами, а чернобородый отозвался ему вопросительно и не в полный голос:

- Пантик?

- Как это "Пантик"? - откинул голову Дрок.

- Ну, може, я обознався, тоди звиняйте! - пожал плечами чернобородый. А только я, може, знаете, Никанор Прокохьич, а фамилию имею - Дрок.

Это был тот самый брат из Подолии, к которому во время землетрясения хотел ехать Пантелеймон. Теперь его вытряхнуло оттуда сюда. Они не видались двадцать один год и смотрели друг на друга больше с недоумением, чем с радостью.

Потом они сидели за чаем рядом, и Фрося только и делала, что наливала стаканы: чай пьется без счета, когда так долго не видались братья.

- Ты же писал, шо ты обеднял совсем, ну, а как же потом ты? - спрашивал Пантелеймон, блестя потом.

- А пiсля того, - не спеша отвечал Никанор, - жинку з двомя дiтями до шуряка отправив в Винницу, - там же все ж таки город, а сам до тебе...

- А чого ж ты до мене?

- А я же плотник!.. И по столярству я скрозь можу... Думаю себе: зимою ж там постройки або рэмонты... це ж Кры-ым!

- "Ду-маю"!.. Ты бы спытал сначала, а посля того думал!.. Ни одной постройки тут нет... Может, где в другом месте: Крым великий...

- Вот и я же к тому... А не найдется плотницкой работы, може кузнечну знайду...

Пантелеймон не удивлялся тому, что Никанор оказался еще и кузнец; он сказал только:

- Как у нашего здесь кузнеца Гаврилы запой бывает, он загодя шукает себе тоди помощника, потому запой этот у него не меньше как на три недели, а то на месяц...

- А давно не было?.. Може, как раз на мое горькое счастье, чтоб я тебя квартирой здря не стеснял, он и запьет, а?..

Нашлась все-таки плотницкая работа для Никанора, - делал он в этот день рамы из реек, и стружки из-под его отдохнувшего шершебка вились, как змеи, а Митька подхватывал их и вскрикивал то и дело:

- Эх, ты-ы!.. Вот линная! (Второпях "д" пропускал.)

И глаза у него первобытно блестели.

Но и Егорка с Ваняткой сидели на корточках около (не нужно уж было пасти корову): они тоже собирали стружки в пучки, иногда говоря басом:

- А вот еще линнее!..

Однако никуда не уходили и Колька с Алешкой. Колька лежал навзничь; Алешка засыпал его азартно мелкими стружками; Колька плакал.

Маленькую в комнате около окна укачивала Фрося, равномерно толкая зыбку, а самого Пантелеймона не было: в Тара-Бугазе, в греческой колонии, в трех верстах от города, он в это время присматривал поросенка.

Ласточки уже отсидели сколько им полагалось на проволоках телеграфа и улетели в Египет. Ворона, - видно, уж очень старая, - с кривого разлета шлепнулась на крышу, огляделась и очень старательно прокричала раза четыре: "Илла-а!.. Илла-а!.." При этом она ерошила перья, вытягивала книзу шею, раскачивалась, пожимала крыльями, - вообще кричала свое с соблюдением многих вороньих церемоний, пока Егорка не бросил в нее камнем.

С тополя, стоявшего около колодца, медленно капали вниз золотые листья, а тень от него ушла на ближайший соседский двор; вечерело, солнца осталось минуты на три.

Сказал Никанор Фросе:

- Будто карасин вечером хотели выдавать...

- Так масло же постное, а не керосин вечером! - отозвалась Фрося.

- То ты слыхала, будто масло, а я утром слыхал: карасин...

- Ну, должно, две очереди... Ребят надо послать...

Однако немного погодя, укачав девочку, она разыскала бутылку для масла, жестянку для керосина, и пошли они вдвоем с Никанором, который на крышу сарая уложил готовые планки и, озираясь на ребят, в сенную труху в коровнике спрятал мешок с инструментами.

Уходя, он закурил, а пустую коробку от спичек бросил.

Быстроглазый Митька подобрал коробку и нашел в ней незаметную сначала, притаившуюся спичку.

Он ее не вынул, он только крепко зажал коробку в руке и беспечно сказал пытливо на него глядящему Ванятке:

- Сербиньянская собака брешет...

Действительно, в это время раза три ударил в свой густой колокол сенбернар на ближайшем от них дворе, собака очень пожилая и ленивая, но говорить об этом незачем было, и Ванятка понял, что в коробке была спичка.

Когда пасли они корову, неизбывна была их скука. Тогда они крали дома спички и раскладывали под кустами карагача костры. В этих ребятах было что-то такое же древнее, как и в огне костров, и огонь, лизавший красными языками зеленые листья карагачей, приносил им жгучую радость. Они кричали самозабвенно, они подпрыгивали около костра, визжа...

Но спички, украденные тайком у матери, были все-таки запретные спички. Эта, найденная Митькой и зажатая в его руке, - своя, разрешенная, как будто чей-то подарок. А каждая спичка, попавшая к ним, представлялась им не иначе, как будущий костер... И Митька, оглядев своих четырех братьев несколько пренебрежительно, набрал охапку стружек, отошел с нею за дом шагов на десять, в буерак, деловито там ее уложил и поджег.