Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

Сознание выпавшей им на долю трудности и невозможности найти реальный выход довели обоих любовников до того, что Нина пыталась отравиться вероналом, а Георгий – повеситься на каком-то веревочном обрывке. Но, наконец, Нина не выдержала, и, бросив все, бежала в убогую каморку Георгия, почти вся обстановка которой состояла тогда из трехногого стула.

Но вскоре в доме супругов обстановка значительно улучшилась, и в нем начал бывать весь цвет столичной художественной интеллигенции – ведь с 1925 года Георгий Шенгели стал председателем Всероссийского Союза поэтов! В это время Манухина периодически публиковала свои новые стихи в изданиях этого Союза, регулярно посещала поэтические вечера и выступала на них со своими произведениями, но на самостоятельное «литературное имя» как будто не претендовала, хотя братья и сестры по перу дарили ей свои книги не просто как «жене Шенгели», а как равнозначной им коллеге по литературе.

Георгий сблизил Нину с теми, с кем он был дружен сам, кого любил и почитал. С Волошиным и Мандельштамом, с Грином и Ахматовой, с Кржижановским и Парнок, с молодыми своими друзьями-коллегами – Тарловским, Липкиным, Тарковским, Левиком, Штейнбергом, Петровых…

В их жилищах (сперва на Борисоглебском, 15, а потом на Первой Мещанской, символически – наискосок от дома самого Валерия Брюсова) останавливались приезжавшие в Москву их друзья-писатели. Нина Леонтьевна весело вспоминала, как Грин, возвращаясь вечером на Борисоглебский в изрядном подпитии, молился перед сном: «Господи, помилуй мою жену, Нину Николаевну Грин, Феодосия, Бассейная, 18…»

Среди московских приятелей Нины Леонтьевны были начинающие стихотворцы, художники, артисты, а также герой-любовник немого кино и кумир зрительниц Малого театра Владимир Максимов, читавший с эстрады ее стихи, к нему обращенные; будущая театральная знаменитость, остроумец и щеголь Абрам Арго… Но трагические события европейской и российской истории активно вмешались в литературный сюжет этой жизни, хотя поначалу они не слишком повлияли на ее движение, след можно было различить только тогда, когда знаешь – что́ именно из того, что происходило, обернулось впоследствии стихами:

Высятся пышного, невозмутимого снега сугробы.
Шепчет невнятно колючий, нахмуренный ельник.
Здесь, где лежишь ты, любимый, в крови и без гроба,
Справлю свой скорбный сочельник…

Эти строки датированы двадцать четвертым декабря тысяча девятьсот восемнадцатого года. А стихи повествуют о том, как они искали то место, где когда-то расстреляли офицера – второго, любимого мужа матери Нины.

В литературной жизни пореволюционной Москвы у Манухиной была роль не первого и даже не второго плана, но и не в массовке, едва отличимой от многочисленной публики. В муравейнике поэтических групп и литературных объединений, манифестирующих принципиальные между собою различия, она выбрала для себя наименее, пожалуй, экстравагантных «неоклассиков», и ее подпись значится под соответствующей «Декларацией» этой группы, между неведомым Луганским и не более известным Поповским, да и прочие имена, числом пятнадцать, мудрено ныне обнаружить даже в комментаторских петитах особо дотошных историков литературы.

Намеренно простой и строгий туалет,
На выпуклых губах притушен след улыбки,

От загнутых ресниц трепещущий отсвет,
И карих глаз оливы странно-зыбки.
На худенькой руке запаянный браслет, —
Изменчивых запалов жуткие загадки
Напоминают про мистический обет,

Про подвиги любви, которой муки сладки.
Тембр голоса усталый и глухой,
Надломленность порывистых движений
И, ради призрака мечты, безумной и больной,
Вся жизнь полна не чувств, а только отражений.