Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

Книжечка Манухиной вышла не в Москве, а, как уже было отмечено, в тверском городке Кашине, тираж – крохотный, рецензент жестоко обругал ее, едко говоря, что «ей очень не по себе в нашей варварской стране», но какое это все имеет значение? И здесь, среди избранных, и в Кафе поэтов, и в каком-нибудь зале, набитом солдатами и матросами, она выходила на эстраду «в вечерних платьях, сшитых у французского модельера Пуаре, сияя бриллиантами, еще не сданными в ломбард…». Однажды некий крупный чекист спросил, не боится ли она появляться перед «победителями» в таком виде. И она ответила, что эти платья и бриллианты являют знак равенства этой публики – с той, предреволюционной, перед которой она появлялась в тех же платьях и бриллиантах. И всего любопытней – эта публика принимала «на ура» ее стихи, особенно уже упомянутую выше «Мечту о Париже», ведь публике очень хотелось «красивой жизни».

Нина Леонтьевна любила бывать на поэтических вечерах, благодаря которым ее хорошо знала московская литературная публика. 20 апреля 1925 года С. А. Толстая-Есенина в своем письме к М. М. Шкапской писала:

«Была в прошлый вторник на 100-м зас<едании> Союза поэтов. Председательствовал Шенгели. Выступало пропасть поэтов. Между пр<очим>, Адалис – в голубой кофточке с наивным отложным воротничком, лицо жутко бледное, глаза почти закрытые. Читала то же, что и нам тогда. Все-таки это необычайно очаровательная женщина. Читала жена Шенгели. Стихи поганые, но сама прелестна. А он что-то не показывается на моем горизонте, и мне это грустно…»

Она все более чувствовала себя включенной и вовлеченной в диалог поэтов, собственно – в поэзию, где масштабы собеседников не смущают, а тем паче – не подавляют, потому что перед Музой все равны.

Захлебнулась шарманка «Разлукой»
По дворам и в пролеты лет,
Закрутил ее серб однорукий,
Смуглолицый сутуля скелет…

Это – написанное ею в 1922 году стихотворение «Обезьянка», главная героиня которого метафорически пережита и разыграна ею с собой в роли вариации на тему стихотворения Ивана Алексеевича Бунина «С обезьяной» («Бредет седой согнувшийся хорват»). Концовка стихотворения не очень удалась, она потеряла по ходу сюжетного действия ритмы, но отдельные моменты этого стихотворения вызывают симпатии.

И еще один вечер поэзии стоит упомянуть, – кажется, последний, где выступала она в превосходной компании, которая уже стремительно распадалась, да и вечера эти клонились к закату, уступая постепенно место все более регламентированным встречам поэтов с публикой. Двадцать девятое ноября 1925 года, воскресенье. Заглавие – «Поэзия наших дней».

Вечер был организован Всероссийским союзом поэтов. Представительство – самое что ни есть широкое, можно сказать, весь спектр. Символистов представляют Белый, Верховский, Рукавишников, Чулков; акмеистов – Зенкевич; имажинистов – Мариенгоф и Шершеневич; футуристов – Большаков и Крученых; ЛЕФ – Асеев и Каменский; конструктивистов – Сельвинский, Инбер, Иван Аксенов; «неоромантиков» – Антокольский, Арго, Адуев; «визионистов» – Адалис, Пяст, Зубакин, Берендгоф; есть даже один из «ничевоков».

А вот среди «неоклассиков» фамилии Манухиной почему-то не оказалось – она теперь числится на афише под строкой: «И др.». Но это легко объяснимо: вечер ведет, а также выступает на нем со своими стихами – сам председатель Всероссийского Союза поэтов, профессор Литературного института, председатель секции изящной словесности ГАХН и прочая, и прочая – Георгий Шенгели. А Нина Леонтьевна Манухина – всего лишь его возлюбленная. И поэтому в подобных мероприятиях она стала участвовать все реже и реже.

Да и вообще, под давлением все сильнее ужесточавшейся в обеих столицах культурной политики она вскоре полностью переключилась на художественные переводы (с туркменского, грузинского, литовского, и иногда в соавторстве со своим мужем Георгием). Правда, она все-таки продолжала писать и свои оригинальные стихи, но все они оставались лежать в ее рукописях, а впоследствии – и в музейных архивах. Там же была обнаружена небольшая новелла об их встрече с Александром Грином: