Читаем Маяковский. Самоубийство полностью

Маяковский. Самоубийство

Не стиль… Я в этих делах не мастак.Не дался старью на съедение.Но то хорошо, что уже местаготовы тебе для сидения.Его ни к чему перестраивать заново —приладим с грехом пополам,а в наших — ни стульев нет, ни органов,Копнешь одни купола.И лучше б оркестр, да игра дорога —сначала не будет финансов, —а то ли дело когда орган —играй хоть пять сеансов.Ясно — репертуар иной —фокстроты, а не сопенье.Нельзя же французскому Госкинодуховные песнопения.

Хамская, чисто совковая идея — приспособить Notre-Dame под кинотеатр — вовсе не кажется ему кощунственной. Ну, а что касается красот стиля, то он «в этих делах не мастак».

Первый Маяковский о себе так не скажет. Ему способность восхищаться красотами архитектуры присуща в высочайшей степени:

Как в церковь идет помешавшийся верующий,как в скит удаляется, строг и прост, —так я в вечерней сереющей мерещивхожу, смиренный, на Бруклинский мост…Как глупый художник в мадонну музеявонзает глаз свой влюблен и остр,так я, с поднебесья, в звезды усеян,смотрю на Нью-Йорк сквозь Бруклинский мост…Я горд вот этой стальною милей,живьем в ней мои видения встали —борьба за конструкции вместо стилей,расчет суровый гаек и стали.

Можно, конечно, объявить это мое противопоставление некорректным. Стиль, мол, стилю рознь. «Небесная готика» была Маяковскому чужда и потому неинтересна. Ему были по душе «конструкции вместо стилей».

Так-то оно так.

Но вся штука в том, что первый Маяковский и «небесной готикой» Нотр-Дама способен восхититься:

Другие здания лежат, как грязная кора,в воспоминаниях о Notre-Dame’e.Прошедшего возвышенный корабль,о время зацепившийся и севший на мель…

Но, в отличие от стихотворения «Город», где второй Маяковский оттирает первого не сразу, а дав тому все-таки выговориться, тут первый сразу уступает место второму, дав ему возможность по полной программе высказать свои планы относительно перспектив Нотр-Дама при социализме:

Я взвесил все и обдумал, — ну вот:он лучше Блаженного Васьки.Конечно, под клуб не пойдет — темноват, —об этом не думали классики…

Красоты архитектуры его совершенно не интересуют. И Нотр-Дам для него «лучше Блаженного Васьки» только потому, что в нем уже «готовы места для сидения» и есть орган, который можно будет на первых порах использовать вместо оркестра.

Допустим, все это — шуточки. Стёб, как сказали бы мы на сегодняшнем нашем языке.

Но вот это — уже никакой не стёб, а самое что ни на есть доподлинное лирическое самовыражение второго Маяковского:

Версаль. Возглас первый:«Хорошо жили стервы!»Дворцы на тысячи спален и зал —и в каждой и стол и кровать.Таких вторых и построить нельзя —хоть целую жизнь воровать!А за дворцом, и сюды и туды,чтоб жизнь им была свежа,пруды, фонтаны, и снова прудыс фонтаном из медных жаб…Я все осмотрел, поощупал вещи,из всей красотищи этоймне больше всего понравилась трещинана столике Антуанетты.В него штыка революции клинвогнали, пляша под распевку,когда санкюлоты поволоклина эшафот королевку.

Холодная жестокость последних строк, конечно, тоже коробит. Не дело поэта сочувствовать кровавой расправе над несчастной женщиной. Но это, по правде сказать, не слишком удивляет: таково «классовое сознание» его лирического героя. Революция — дело кровавое, ее не делают в белых перчатках. Это все мы знаем, проходили.

Гораздо больше поражает в реакции этого «лирического героя» на красоты Версаля совсем другое: «Хорошо жили стервы!», «Я все осмотрел, поощупал вещи…».

Перейти на страницу: